Фет растворился в народе неровно колотыми кусками сахарной головы - построчно. С чего бы? Казалось бы, «певец дворянской усадьбы», равнодушный к «чаяниям народным» «крепостник», молящийся на «чистое искусство». Посмеяться бы и забыть, но нет - с младенческих лет по институты «неестественного профиля» через Фета проходила колонна за колонной, потому что школа его гармонии никем и ничем не заменима. И как прежде, двое вечно противостоят: Некрасов – Фету, «тихая лирика» - «стадионности».
Тихое произнесение истины осознает свою правоту куда достовернее публичных выкриков: отсутствие громовых децибел и есть его почва.
Не спрашивай: откуда появилась?
Куда спешу?
Здесь на цветок я легкий опустилась
И вот — дышу.
- говорит фетовская бабочка, и чудо рождения в последней строке переходит в чудо творения.
Чтобы дотянуться до божественности, человеку следует пройти всего по нескольким ступеням совершенства, и первая из них – сотворение, то есть, наблюдение и созерцание за работой Мастера. Не зная, как творить, можно наплодить чудовищ, но стоит лишь прикоснуться к тайнам Природы (покровы её неохотно, но приоткрываются подлинной пытливости), как всё станет ясно…
***
Фет знаменит и допущен в сонм высших творцов тем, что очертил вокруг себя меловой круг, в который не смели вторгнуться ни подлость, ни суета, и если сегодня и можно говорить о дворянстве духа, то применительно к нему:
Такая дрожащая бездна
В дыханьи полудня и ночи,
Что ангелы в страхе закрыли
Крылами звездистые очи.
Какая внятность, и какой восторг пред вечностью. Не в том ли и есть забытое ныне предназначение поэта? Как многое мы отдали без боя… Скажут – а было ли что отдавать? Как теперь предаваться безраздельному восхищению, если рождаемся в типовых серых кварталах, и умираем там же? Отговорки, господа. Обязанностей наших никто не отменял: время не может быть остановлено, но оно должно быть запечатлено, и по возможности – с наибольшей страстью.
Зреет рожь над жаркой нивой,
И от нивы и до нивы
Гонит ветер прихотливый
Золотые переливы.
- можно ли сказать лучше?
Пренебрежительно говорили в предыдущую пору – «ах, созерцательность». Предупреждали срока до по-хорошему – «поэт есть представитель класса атакующего, он вряд ли наблюдатель и точно не воздыхатель – всего себя он отдаёт социальному искусству, бичует пороки, воспевает героев». Слышали… а сердце тянулось от «бучи кипучей» к вечности:
Сильней и слаще с каждым днем
Несется запах медовой
Вдоль нив, лоснящихся кругом
Светло-зеленою волной.
- это «кругом» описывает волну, проходящую по полю. Конфигурация ветра, модель сотен физических процессов, начиная от взрыва и кончая любыми иными возмущениями среды. Может быть, почерк самого Творения.
Наблюдая за простым травяным или злаковым полем, стоя на его краю, не просто «философствуешь», по-обывательски отвратно, с какими-то там отсылками куда-то – нет. На краю поля становишься первым человеком Адамом, но только если тебя оставляют в покое все социальные надобности. Ты, как пелось некогда, «улучаешь момент»:
Природы праздный соглядатай,
Люблю, забывши всё кругом,
Следить за ласточкой стрельчатой
Над вечереющим прудом.
Вот понеслась и зачертила —
И страшно, чтобы гладь стекла
Стихией чуждой не схватила
Молниевидного крыла.
И снова то же дерзновенье
И та же темная струя, —
Не таково ли вдохновенье
И человеческого я?
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
(«Ласточки»)
Концептуально словесник от ласточки неотличим. То же ощущение разверзнутой бездны, тот же страх удариться о невидимую преграду, и та же страсть к сальто-мортале в дивном эфире – хотя бы ценой головы или рассудка. Да и какой изначальный рассудок в такой крохотной головке?
***
По сути, «человек усадьбы» - первый освободившийся от бытовых тягот, основавший великую словесность. Ему, этому Авелю, был совершенно непонятен точивший на него нож крестьянский и тем более пролетарский Каин! Что им было делить? Но их разделили, сказав – «Воззри на брата своего, именем Лилия, что не трудится, не прядет, когда ты в поте лица добываешь хлеб свой. Не чтит, видно, он заветов, но лишь кормится за твой счёт». И злоба взросла на углях зависти, и началось братоубийство.
Обмолвился:
Везде разнообразною
Картиной занят взгляд,
Шумит толпою праздною
Народ, чему-то рад…
- значит, причина ликования не ясна, церковный календарь не запечатлен? Тогда и из грядущего на этот ритм откликнется уничижительной гримасой Маяковский:
По небу тучи бегают,
Дождями сумрак сжат,
Под старою телегою
Рабочие лежат.
- понял, прелестный барчук?
Но когда бы все помещики были подобны Фету, революции бы не случилось. Не поднялась бы рука.
Именно потому в следующий раз освобождать придётся всех сразу, и так, чтобы разделить людей было бы уже никак нельзя.
***
Голос Афанасия Афанасьевича в стихах – тенор, и скорее всего лирический, как у Лемешева или Козловского. Не бас, не баритон – нечто юношеское, на грани нежного фальцета:
Скажи: где розы те, которые такой
Веселой радостью и свежестью дышали?
Одни я раздарил с безумством и тоской,
Другие растерял — и все они увяли.
Суть его – воздыхание, любимое слово – трепет. И снова здесь мы стоим перед волновой структурой и даже картиной мира. «Трепет» на языке А.А. означает Жизнь. Трепещешь, волнуешься – дышишь. Смолкаешь – обращаешься в соляной столп, мраморную статую.
Фет поклоняется жизни, вечно изменчивой и вечно верной самой себе в медленно изменяющихся формах. Жизнь не бесстыдна; её можно укорить внешней средой так, что она начнёт мутировать, меняться в угоду обстоятельствам. Биологическое – словно нечто безглазое, но слепым лишь кажущееся. И человек здесь опережает сознанием и чувством любые изменения, пробует поторопить, но видит ужасающее промедление лесов, гор, полей, расщелин и оврагов. Человек существует принципиально не в такт сущему, словно колибри со сверхбыстрым пульсом. Природа для него туманна, как проносящийся на слишком большой скорости мимо сознания образ.
Мы обязаны перестать суетиться, мы можем посвятить себя запечатлению Природы, сути, и первый, инстинктивно найденный инструмент запечатления – Искусство, никогда бы не ставшее святым, если бы не пыталось именно запечатлевать.
Если это концепция «искусства для искусства», то лучше бы все, что от неё отпадает, ни на какое звание больше не претендовало.
***
Ласточки пропали,
А вчера зарей
Всё грачи летали
Да как сеть мелькали
Вон над той горой.
Этот хорей, кажется, превзойдён современником А.А. Алексеем Плещеевым:
Осень наступила,
Высохли цветы,
И глядят уныло
Голые кусты.
Вянет и желтеет
Травка на лугах,
Только зеленеет
Озимь на полях.
- но лишь потому, что – снова – мы учили его наизусть, а вздох Фета в хрестоматийные свитки не попал, но настроение – то же.
И таких откликов на стихотворения А.А. будет масса – превращённое в романс «На заре ты её не буди» станет ритмической основой одной из самых лирических песен Великой Отечественной – «Землянки» Алексей Суркова…
***
Учись у них — у дуба, у березы.
Кругом зима. Жестокая пора!
Напрасные на них застыли слезы,
И треснула, сжимаяся, кора.
Всё злей метель и с каждою минутой
Сердито рвет последние листы,
И за сердце хватает холод лютый;
Они стоят, молчат; молчи и ты!
Но верь весне. Ее промчится гений,
Опять теплом и жизнию дыша.
Для ясных дней, для новых откровений
Переболит скорбящая душа.
- ради блещущих из предпоследней строки «ясных дней» стоило и усугублять, и сгущать зимний ужас, безмолвие посреди диких ветров…
Блажен Афанасий Афанасьевич: его способность сбегать в сад и в изнеможении утреннего покоя, шелеста и торжествующего щебета воздымать руки к небесам будет оценена потомками на вес платины.
Эта привычка – подлинно райская.
Из Эдема.