Это разделение берёт своё начало ещё из Ветхого Завета, и сначала мы привыкли воспринимать его как данность, а затем перестали замечать, только вот оно никуда не исчезло.
Два духа живы.
Один ревнив, буен и горделив, а другой не ревнует ни о чём, кроме любви, смирен. Иногда в словеснике содержатся оба, и на время один побеждает, а другой изгнан, однако для словесника нового времени, словесника-христианина, крайне важно видеть, каким духовным истоком питается тот или иной текст, чему он учит, какие мысли и чувства хочет вызвать, и к чему, в конце-то концов, зовёт.
***
Теперь мы видим в «топах продаж» книги, которые, такое впечатление, учат всех нас, детей и взрослых, лишь мстить, предавать и распинать. Эти книги, пёстрые, яркие и громкоголосые, но духовно пустые, эпатажны и попросту наглы. Они, будто бы рекламирующие падение человека, а не его возвышение над самим собой, открыто и явно наслаждающиеся тем, в какие бездны может обрушиться душа, лишённая всякой надежды, ожесточённая, но маниакально последовательная, в реализации мести миру за своё падение, так и лезут на глаза.
Дизайнерски мастерские, но забрызганные кровью обложки, обольстительные виды, грозные орудия пыток и убийств – оттуда, от Каина. Знайте, когда прикасаетесь к таким книгам: в них – образ человека, который ради своих страстей не постоит ни за какой мерзостью, и образ авторами ни в коем случае не осуждаемый, а превозносимый.
Стремление к превознесению ужасов и бездн объяснимо тем, что книги, смакующие мерзости, особенно легко продаются. Любой порок притягателен лёгкостью впадения в него, потому что растлевать им души гораздо проще, чем возвышать их. Но дело здесь и в свойствах самого рынка, торгующего на развес и душами, и целыми цивилизациями: он – великий усреднитель, и упрощает сложность, низводя её до выкрика-слогана, показывая, как ему кажется, «товар лицом», то есть, смысл покупки.
Но рынку неведомо, что книги – не товар, а ценность. Книжная культура сложна именно потому, что тщится вникнуть в человеческие слабости, а не оправдать их. Анти-книжная культура, притворяясь книжной, стремится лишь внушить человеку почву для бесконечного самооправдания. Для меня она довольно долго выглядела новым варварством, способным сокрушить и Первый, и Третий Рим, пока я не понял, что толерантное уравнивание в правах и уродства, и красоты представляет собой подновлённую идеологию Вавилонской Башни. И пятьсот гендеров вместо двух полов были поняты мной гораздо более сложными и концептуально уязвимыми, а жалкий евро-американский бунт против Христа увиделся мне заранее обречённым, потому что не упрощает сложное, а усложняет простое.
***
Положение вещей, при котором самым продаваемым становится самое примитивное и ожесточённое, искусственно бодрящееся, понятно именно с точки зрения упадка секуляризированной культуры при отпадении её от Христа.
Новейшая «рыночная» логика заключается в том, что величина прибыли от издания (продажи) определяется тем, насколько книга потрясёт воображение читателя, увлечёт его тем, чего он в своей личной биографии и не собирался переживать. Его – потребителя книжной продукции – нужно как можно непримиримее направить к поездке на трещащей и воющей сумасшедшей карусели насилия. Разумеется, многое в «продажах» определится и «маркетингом и рекламой», «масштабирующими» ничтожное содержание, однако суть побега цивилизации в примитивизм оказывается превыше применённых ею приёмов. Цивилизацию интересует безропотный и не способный критически мыслить о свойствах продаваемого ему продукта потребитель, и в том числе культуры, подменённой суррогатом.
И во времена Достоевского, Толстого, Чехова и Блока с куда большим удовольствием читали откровенную бульварщину, и обсуждали её, глумливо хихикая, и многие классики, в том числе и Фёдор Михайлович, строили свои романы на детективных элементах. Защитники остросюжетных жанров строят самые долгосрочные стратегии на том, что человека всегда будут волновать загадки метафизических состояний, удовлетворения духовного голода, любви и смерти, и ничего, противоречащего Христу, в таком интересе якобы нет. Однако никакие стратегии не отменят постоянное использование зверства в качестве норматива. Так зверство втаскивается в норму и подменяет её собой. В результате нашествия «массовой культуры» (она же – «анти-культура») мы и получаем школьные расстрелы, названные в американской прессе эвфемизмом «колумбайн».
Если в художественном издании содержатся сюжетные элементы в виде ничем, кроме лютого помешательства, не объяснимых зверств над ближними или собой (перемена пола относится всего-навсего к подвиду такого зверства), такая книга, размалёванная, как политический плакат времён Второй Мировой войны, будет рекламироваться на каждом углу.
***
Заглянем в статистику крупнейших московских книжных магазинов за ноябрь:
В «Библиоглобусе» - «Роковой подарок» Устиновой (потому что новый детектив), «Магритт» какого-то Силвестера (очевидно, биография не совсем психически нормального художника-сюрреалиста), «Сердце Пармы» Иванова (ибо сериал по роману с постоянными пытками и убийствами).
В «Молодой гвардии» - «Книга войны» автора по фамилии Сатановский, «Коридор затмений» некой Т. Степановой, «KGBT» вездесущего Пелевина, «Царство костей» какого-то Дж. Роллинса, «De feminis» ужасающего циника Сорокина и другие прелести свободной книготорговли. Например, Донцова с «Кулинарной книгой лентяйки» и некий М. Мэнсон с «Тонким искусством пофигизма». Тут ещё и все признаки того, что книга постепенно превратилась в пугалку и развлекалку – одноразовое, словно гигиеническая салфетка, досуговое средство для скучающих городских профессионалов и профессионалок.
В «Московском доме книги» на Арбате – Пелевин, Водолазкин и почему-то Конституция Российской Федерации. Может быть, оптовая закупка для учебных нужд.
Как-то бедно и убого, вы не находите?
Есть, конечно, и «Прогулки по Москве», и лечебные гимнастики, море сказок и познавательных пособий для детей, и даже «Монах в карантине» иеромонаха Иоанна (Гуайты), и новая книга Николая Дроздова, и руководство по печению ржаного хлеба. Но в художественной литературе дела обстоят именно таким образом, каким я вычитал на порталах книготорговых заведений: С. Симода, «Дерево-людоед с тёмного холма». Наверняка захватывающее чтение…
***
«Рынок» словно бы каждую минуту чувствует себя обязанным формировать в человеке каинское начало, а точнее, языческий образ мысли и действия. Так, шаг за шагом, возникает иная, уже не христианская норма поведения, и национальный код, который так долго расшатывался революциями и войнами, надламывается. Так вместо русского мальчика или девочки мы получаем пусть не маленького немца или японца, но точно не европейца или азиата, а нечто и бесполое, и вненациональное, лишённое любых установок, за исключением тех, что даны интернет-каналами. Мы видим цивилизованного потребителя неких благ, в том числе интеллектуальных, суррогата рассчитанного на цели глобалистов – безоговорочная вера в непогрешимость глобальных акций, включая поголовное цифровизационное чипирование, покорность предлагаемым обстоятельствам и неукротимое стремление получить от мира больше, чем дать ему.
Если человеку по триста раз на дню внушать, что убийца и садист имеет право на понимание, то рано или поздно в дискурс начинает незаметно имплантироваться и мысль о том, что право убийцы изъясниться именно убийством достойно не только понимания, но и правовой защиты. Примерно так и открываются пресловутые «окна Овертона»: то, что раньше было достойно лишь осуждения, при зеркальном переворачивании знаков начинает превозноситься как высшая добродетель. Убийцы, как некогда в «Преступлении и наказании», начинают рисоваться героями, восставшими против диктатуры бесчестного, изолгавшегося мира.
Популяризаторам таких поведенческих моделей поведения и в голову не приходит, что Раскольников не только был, но уже и разоблачён Достоевским как лгун и ничтожество. И, разумеется, в массе своей людям недоступен первообраз такого восставшего – падшего ангела, взбунтовавшегося против бытия и перетянувшего на сторону бунта некоторых своих товарищей, окрасивших мир в багряные цвета.
Если речь в романе или сборнике повестей или рассказов постоянно заходит о желании славы, неукротимой страсти к богатству и власти, воплотившемся вдруг в плоть социально-общественном и материальном успехе без покаяния в таком успехе, такая книга неизбежно встанет на первые полки и станет «бестселлером». И ровно наоборот – если книга лирична, тиха и светла, и ни о каких пытках и убийствах не говорит, судьба её пройдёт в тени, если вообще состоится.
Спасибо, конечно, за то, что некий ЛГБТ-бестселлер, по слухам, активно убирается из российских книжных лавок в связи с принятием закона о запрете ЛГБТ-пропаганды в любом виде. Законодатель среагировал почти мгновенно, если учесть, что обычно такие законодательные истории укладываются в долгие годы вялой позиционной борьбы. Но системные проблемы книгоиздания в России остаются прежними: «это не будет продаваться» - говорит издатель и малый, и крупный, и, руководствуясь его коллективным мнением о бессмысленности издания поэзии, например, буйствует настоящая цензура книжного рынка.
Кто же им правит? Чей дух, кроме Мамоны-накопителя и Мамоны-распорядителя? Вспомним, кто объявлен князем этого мира. Это именно он противостоит нашей кротости в том, что основное большинство книг зовут личность не к высокому смирению, а к пробивным способностям – работать локтями, пробиваться, доказывать своё право на бытие. Спрашивается, кому и зачем, если право на бытие уже дано? Ближним, которых ради таких доказательств следует нещадно попирать, постоянно демонстрируя превосходство над ними?
Такая логика поведения не просто искажает изначальные порывы души человеческой – она эту самую душу губит, намертво врезает в неё жажду постоянного стремления к перепрыгиванию сословных ступенек. Нравственным идеалом для общества, потерявшего из виду Христа, становится бесконечная борьба за существование, причём упускается из виду главное противоречие – в элите подобного общества, наглухо закрытой от всех дуновений нищеты и позора, никому за существование уже бороться не надо. Она наблюдает за теми, кого стравливает между собой, считая их манипулируемыми жалкими существами, не видящими очевидного, а себя – носителями сакральной общественной истины.
***
Понять, чем отличается каинская литература от авельской, можно исключительно на примерах. Давайте определимся. Пример номер один:
Уранов надел перчатки. Взял молот. Шагнул к привязанному. Горбовец расстегнул на груди толстяка пиджак. Снял с него галстук. Рванул рубашку. Посыпались пуговицы. Обнажилась пухлая белая грудь с маленькими сосками и золотым крестиком на цепочке. Заскорузлые пальцы Горбовца схватили крестик, сдернули. Толстяк замычал. Стал делать знаки глазами. Заворочал головой.
— Отзовись! — громко произнес Уранов.
Размахнулся и ударил молотом ему в середину груди. Толстяк замычал сильнее. Трое замерли и прислушались.
— Отзовись! — после паузы произнес снова Уранов. И опять хлестко ударил.
Толстяк нутряно зарычал. Трое замерли. Вслушивались.
— Отзовись! — Уранов ударил сильнее.
Мужчина рычал и мычал. Тело тряслось. На груди проступили три круглых кровоподтека.
— Дай-кось я. — Горбовец забрал молот. Поплевал на руки. Размахнулся.
— Отзовися! — Молот с сочно-глухим звуком обрушился на грудь. Посыпалась ледяная крошка.
Как вам кажется, каким духом написаны эти строки? Садистические истязания, постоянная при изображении русских людей матерная брань, которую мне пришлось удалить из цитаты, принадлежат автору, прославленному в России в последние двадцать лет с лишним лет. Его награды таковы: премия «Народный Букер», премия Андрея Белого «За особые заслуги перед российской литературой», премия «Либерти», Международная премия Горького, 2010 и 2017 — премия «НОС», 2011 и 2014 — вторая премия «Большой книги», премия министерства культуры Германии, премия «Супер-НОС», O. Henry Prize, то есть, премия имени О’Генри. Для меня он духовный сын Каина, его верный адепт.
Пример второй:
Вставьте мне в сердечко звёздочку, звёздочку,
Вместо ушек вставьте ракушки, ракушки,
А заместо глазок - шарики, шарики,
Вместо брючек дайте штаники, штаники,
Положите меня в ясельки, в ясельки,
Чтобы я лежал бы в люлечке, в люлечке
И пускал из носа сопельки, сопельки,
Издая при этом вопельки, вопельки.
А потом постройте радугу, радугу,
Чтоб по ней бежали гномики, гномики
Чтобы в ней бы жили кошечки, кошечки,
И кормите меня с ложечки, с ложечки.
Но вы этого не можете, не можете.
Ну так что ж вы … меня не уничтожите?
- на месте артикулированного мной при чтении пропуска была матерная брань.
Эта реинкарнация Передонова из романа «Мелкий бес» Фёдора Соллогуба – известный до некоторой степени столичный поэт, кандидат филологических наук, утончённый ценитель прекрасного, о котором буквально несколько лет назад говорили как о первооткрывателе какого-то исподнего дна в русском человеке, продолжателе традиций обличительного фантастического реализма, метафизике и экзистенциалисте, присовокупляя массу иных лестных эпитетов.
Пример третий:
***
Червячок с большими крыльями
Под названьем баттерфляй
Ты улыбками умильными
Кого хочешь завлекай
А я воткну в тебя иголочку
Прилеплю на белый лист
Положу твой труп на полочку
Потому что я садист
- это, если так можно выразиться, стихотворение нашего бывшего соотечественника, русофобия которого, уехавшего в Израиль, запредельна. Не просто бесстыдство и не просто психопатические зарисовки, но цельная картина человеческого падения этого стихотворца только будируют. Когда я только попытался высказаться о его стихах на русскую тему, сочетавших в себе непомерную злобу и попытки облить бывшую Родину грязью, стройный хор его соотечественников начал угрожать мне расправой.
Пример четвёртый:
Как ты жила эти годы? —
словно прогноз погоды,
Как интернациональные бригады.
Осуществляла подрывы, писала доносы,
Искажала пространство мужчине в угоду.
Не отвечала на вечные вопросы,
Которые задавали все эти гады,
Артикулировали уроды.
Как ты жила свою жизнь? — в основном
притворялась.
И когда радуга над тобою стояла,
И когда душа над тобой наклонялась,
Ты отворачивалась,
кратко и гадко стонала,
- отрывок из некоторого стихотворения ведущей программы на радио «Свобода», финансируемого то ли напрямую из Госдепартамента США, то ли из близких к нему структур. Также огромный авторитет в московском и русскоязычном сообществе, также награды – очевидно, не за достижения в стихосложении, которых здесь попросту нет – но за особенную, пропитанную особым цинизмом ненависть к человеку, и более того – русскому, не изменившему своему пониманию мира и судьбы. Одна из книг данного автора так и называлась – «С особым цинизмом».
Пример пятый:
Но они всё лежали, к бочку бочок:
зайчик бодрствовал, крепко спал волчок,
и над сном его звёздочка восходила, —
и во сне его мучила, изводила, —
и во сне к себе уводила:
шёл волчок пешком, зайчик спал верхом
и во сне обо всём говорил с волчком:
«Се, — говорил он, — и адских нор глубина
рядом с тобой не пугает меня.
И на что мне Его дары,
когда здесь, в норе,
я лежу меж твоих ушей?
И на что мне заботиться о душе?
Меж твоих зубов нет бессмертней моей души».
Так они лежали, и их короны лежали,
и они прядали ушами, надеялись и не дышали,
никуда не шли, ничего не несли, никого не провозглашали
и мечтали, чтоб время не проходило,
чтобы ничего не происходило, —
но над небом звёздочка восходила.
Но проклятая звёздочка восходила.
Между прочим, это стихотворение – о Рождестве Христовом. И всего год назад, стихотворения этого автора, гражданки Израиля, попали в число задач для школьной олимпиады Московской области. Когда литератор из русской партии (приходится констатировать, что такое понятие как минимум есть) возмутилась акцией, её тут же назвали доносчицей: гражданка Израиля вот уже больше двадцати лет неприкосновенна, несмотря на прямые призывы к физическому устранению Президента Российской Федерации.
Я лишён возможности привести здесь название стихотворения иного, более молодого автора из той же когорты, которое чуть не стало лауреатом всероссийского, как бы сказали раньше, конкурса «Поэзия»: его наименование содержит в себе гинекологическое понятие, которое, по мысли автора, может совершить следующее:
прогонит незаконного президента,
отправит в отставку правительство,
отменит армию, налоги для бедных,
фсб как структуру самой гнусной власти и подавления,
разберётся с полицией,
консерватизмом и реваншизмом,
расформирует несправедливые суды, освободит
политических заключенных,
сделает невозможным тухлый русский национализм,
унижение угнетённых, сфабрикованные дела,
и так далее. Это был пример номер шесть, данный лишь в кратком отрывке, с тем, чтобы вы понимали цель и смысл такой «как-бы-поэзии». Возможно, среди вас найдутся те, кто сочтут автора отважным борцом с режимом, и даже способны будут залюбоваться тем, как напрямик и без лишних экивоков он излагает свою политическую программу в художественном произведении. Этим людям я скажу следующее: во-первых, это не стихи. Совсем. Ни единым своим звуком.
А во-вторых, именно этот человек устраивал гнусные митинги-провокации во дворе Литинститута, протестуя против «православного террора в русской литературе», намереваясь на волне скандала эмигрировать во Францию в качестве политического беженца. К слову, первую премию «Поэзии» завоевало другое псевдо-стихотворение, но так же с матерной бранью и наполненное до отказа феминистически политиканскими выкриками о судьбе Беларуси.
Круги ада, по которым прошла русская словесность в последние тридцать лет, характеризуются примерно следующим:
- русофобская литература создавалась на нашей земле в течение десятилетий как заботливыми западными кураторами, так и агентами влияния внутри страны, и за средства как зарубежные, так и за собственные, национальные и бюджетные,
- идейная основа русофобской, каинской литературы – не критицизм, а натурализованная ненависть ко всему русскому, цинизм, глумление и осмеяние всех святынь, до которых можно дотянуться,
- симпатии к фашизму в его германском изводе начинались робко, с утверждений о том, что героической блокады Ленинграда могло бы в «нормальной стране» и не быть, город нужно было просто добровольно сдать немцам, и они бы не разрушили Эрмитажа, а сохранили бы памятники культуры в целости и сохранности. Зато после приоткрывания овертонова окна процессы оправдания нацизма приобрели лавинообразный характер: тут и принижение подвига советских солдат, и внедрение мысли об этическом равенстве советского и фашистского режимов, и прочие подлые приёмы, в результате которых Россия теперь насмерть стоит у своих южных рубежей,
- стилистика русофобской литературы есть, как вы успели заметить, есть анти-стилистика: за прозу выдаются бредовые фантазии, граничащие с галлюцинациями психически больных людей, а за стихи – лишённые размера и рифмы верлибры, наполненные теми же галлюцинациями с болезненным уклоном,
Вы непременно спросите меня, неужели, кроме обласканных литературными властями русофобов, наша словесность больше ничего и никого не содержит?
***
Еще не выветрился из нашей словесности совершенно противоположный, иной дух, не попирающий ни своей, ни чужой свободы, но дышащий ею органически. Без особенных претензий к бытию, правителям… а если и меланхолический, то подчёркнуто скромно. Знайте, когда открываете такую книгу: ею с вами говорит Авель, убитый своим братом за светлый взгляд и за особенную близость к Создателю.
Если вы помните историю послевоенной поэзии, то понимаете разделение её на «эстрадную» поэзию, собиравшую некогда стадионы, и «тихую лирику» - Рубцова, Прасолова и Соколова. Были и другие поэты на Руси, которым стадионов не предоставляли. Они говорили в том же примерно тоне, что и трое, упомянутые в заглавии. Если вы ни разу не слышали таких фамилий, как Тряпкин, Викулов, Фокина, Передреев, Примеров, ещё не поздно узнать, кто они такие.
«Поэт-почвенник» - определение исключительно унизительное, как и «писатель-деревенщик». Если кто-то из «почвенников» устремлён в сторону огорода или в лучшем случае сада, предполагается, что прямо противоположный вектор устремлений делает поэта чуть ли штурмовиком дальних далей. Однако «эстрадник» («забойный рэппер» или «известный блогер») – человек, прежде всего, поверхностный. Слабый. Одолеваемый соблазнами и никак не могущий преодолеть основного – вулканически фонтанирующей славы. Потребность отчеканить особенно бойкую, с оттяжкой лупящую по извилинам смысловую конструкцию, сделать её цитируемой уродует по истечении времени любое сознание. Вместо строк истинно глубоких и прозрачных являются граду и миру публицистические памфлеты.
Теперь вам придётся самим различать, каинское или авельское вы услышите в последующих примерах.
Пример седьмой:
***
Господи, Тебе видней
Из предвечного предела,
Но не надо двух огней,
Чтобы тьму я углядела.
И смертей не надо двух, -
Соглашаюсь на однажды.
Либо голос, либо слух,
Либо голод, либо жажда.
Это – Марина Кудимова. Имя поэта я называю затем, чтобы его знали. Молитвенную интонацию вы наверняка расслышали, но сверх того, надеюсь, поняли, что Кудимова не перелагает канонических текстов, а молится «своими словами». Своими – но какими…
Или – пример восьмой:
Два миллиона улеглось во рвах,
В окопах, блиндажах, воронках,
В траншеях братских… Чьи-то похоронки
Доныне шевелят сиротский страх.
Два миллиона… ровно пополам
Разделены не кровью, а идейно:
Налево – царство расы безраздельно,
Направо – мера счастья по делам.
- это Василий Дворцов. О войне, на которой не раз бывал. Чувствуете ли вы здесь хотя бы тень глумления? Нет. Скорбь и понимание безвыходности скорби, и если уж тень, непременно – торжества над смертью и уничтожением.
Пример девятый:
Жизнь кружит надо мной хищным коршуном,
Глаз повыклевать норовит.
Почему же, мой любый, всё горше нам,
Хоть и счастливы мы на вид?
Когда снегом округа завьюжена,
Я в квартире, как в сельской избе,
Всё твержу молитву, мой суженый,
Обережную — о тебе.
Чтобы дни отгостились морозные,
Стороной обошли враги...
Матерь Божья, Пречистая, Грозная,
Друга милого обереги!
- правда, светло? Как со стены Путивля. Это – Карина Сейдаметова. И тоже молитва.
Пример десятый:
Время полулюдей, годы полураспада,
Череда беззаконий поросла лебедой.
Что же сталось с тобой, и кому это надо –
Километры беды мерить общей бедой?
Что нам «Запад», «Восток», если вышло иное,
Если русские тропы сюда привели?
Ты стоишь на краю, чуешь вечность спиною,
А вокруг только небо и немного земли.
- чувствуете? Осмысленная речь. Горе и счастье, скепсис и промельк надежды, разочарование и любование отчей землёй. Это – Алексей Шорохов.
И вот ещё Авель:
Сбудется торжество –
Просто оно вдали...
Праздник – в свечах его:
Жданные не пришли.
Ты пересилил лень -
Ум сберег для молитв.
Долгим кажется день,
Если в тебе болит.
Прошлое, не тревожь -
Мало ли бед, обид.
Коль никого не ждешь,
Быстро время летит.
Зрелость уходит прочь,
Хочется долгих лет.
Чем нестерпимей ночь,
Тем благодатней свет.
- пример одиннадцатый. Иерей и поэт Александр Авдеев.
И – пример двенадцатый, авельский, покаянный и светлый:
Всё готово к зимовью.
Завтра выпадет снег.
Я пойду и замолвлю
по словечку за всех.
И не надо спектакля,
и не надо любви,
лишь бы годы скитанья
на дорогу легли.
И уже на газоне
холодов бахрома,
и не лето Господне,
а Господня зима.
Это – Константин Кроитор, один из тех поэтов, что наиболее близки мне.
Процитированные во второй части статьи стихотворения я совершенно спокойно беру с портала «Правчтение». Вот, на мой взгляд, самаая настоящая «Современная поэзия» - Наталья Мамлина и Наталья Лясковская, Алексей Полубота и Виктор Хатеновский, Влада Абаимова и отец Геннадий Рязанцев-Седогин, Анна Гуркова и Валерия Салтанова, Николай Зиновьев и Ольга Фокина. Двое последних – лауреаты Патриаршей литературной премии.
***
…Суть разделения на каинское и авельское в словесности чрезвычайно проста: земля для нас то, чем себя мы мыслим сами. Небо – то, что над нами. Часто – особенно в городах, по мысли Василия Дворцова – мы и есть земля. Любить её или ненавидеть – выбор основополагающий и для поэта, и для человека в общем. С почвой, землёй можно и ссориться – на неё можно негодовать, но глумиться над ней означает впадать в непрощаемое хамство, и уж этого себе поэт никак не может позволить.
Поэт или национален, или беспочвен, и на каждом шагу тогда глумлив и подл. У поэта либо есть святыни, либо он просто подлец. Русское – всегда сокрушающееся и кающееся во имя очищения себя от скверны. Если оно не кается и не сокрушается, оно перестаёт быть русским, потому что каяться и сокрушаться нас научило Евангелие.
На этом позвольте закончить, а вам пожелать каждый раз, вчитываясь, вслушиваясь, всматриваясь или осязая, отличать свет от мглы.
Сергей Арутюнов