- Знаете, как у нас в станице утром здороваются?

- Здорово ночевали.

- Слава Богу.

- А вечером:

- Здорово дневали.

- Слава Богу.

Меня этому научила прабабушка. Все мы, ее внуки-правнуки, научились от бабани Поли первым словам и молитвам, мы все прошли через ее руки.

В станице живет вся наша родня, а глава рода – бабаня Поля – ей девяносто семь лет. Бабушка невысокая, сухонькая, у нее светло-чайные глаза и очень доброе лицо. Одежда ее чистая и скромная, а платочек такой белый, что даже светится.

В ее маленьком родительском доме всегда очень чисто, печка занимает половину комнаты, а в углу – иконы.

Я знаю иконы до трещинки: и Спаса, и Николу, и Казанскую. Они тоже родительские, и ни в какое время бабаня их не прятала.

Крестик на бабушке на суровой нитке – большой, медный.

Никто из молодой родни никогда не привозил ей новый крестик. Не поменяет она его на самый золотой. Когда мужа своего баба Поля на войну провожала, с ним крестами поменялась, вот и все, что ей осталось, да еще трое детей.

Муж Иван под городом Курском пал смертью храбрых.

Бабушка сначала на его колёсном тракторе работала, а когда в станице наши военные части разместили – пекла для солдат хлеб. Так пекарем и осталась. И сейчас печет. Вкуснее ее хлеба нет ничего на свете. Так мы с папой думаем.

Многие наши родные уехали из станицы учиться и работать в другие места. Но приезжают, как мы, к бабушке часто. И воздух там особенный, и вода. И рассказы старших.

Руки бабушки не знают отдыха. Мы, правнучки, оставив дома гаджеты, спорт и музыку, учимся у нее прясть, вязать, чесать пух и шерсть. А главное – слушаем.

«Церковь наша была красивая, богатая, с кованой оградой. В 1934 году ее взорвали, мастерскую хотели строить.

Кирпич не поддался. Там раствор на желтках замешен был. Всё в прах. Я один кирпичик домой принесла, в сундуке хранила.

Церковь жалко, конечно. Но тех, кто ее порушил – жальче. У нас же Вера в душе – душу не взорвешь. А у них в душе что?»

«Четыре года назад на сходе решили церковь в станице строить. Помолились, деньги собрали и фундамент заложили. Я кирпичик от древней церкви принесла, чтоб ребята наши его в тот фундамент положили.

А они, молодежь, смеются, к ним весь день старые идут, кирпичики несут. Видишь, не одна я берегла…»

«Священника нашего в 1937 забрали. Отца Александра. Строгий был. И матушку забрали, очень была красивая. Сослали куда-то. Пропали они».

«Мы по домам сами молились. Вся станица знала, что собираемся, никто не предал, не иудничали».

«Сейчас церковь освятили. Работы-то в ней еще много. Купола вот привезли – кран какой-то ждут. А священника нам прислали. Отец Георгий. Строгий. И матушка у него красавица. И шестеро деток».

До церкви мы подвозили принаряженную бабаню Полю на машине. Но только до уголка. Она считает, что пока ноги идут в храм, надо идти пешком.

Я думаю, что ей приятно идти с нами детьми чуть впереди, а наши родители и дедушки-бабушки – за нами. Мы со всеми здороваемся:

- Здорово живете!

- Слава Богу!

- Ваши-то приехали?

- Приехали…

После службы смотрим на купола. Они блестят позолотой и отражают осеннее небо, желтые листья кленов, нашу семью…

Вечером мы едем домой. Нас ждет мама. Мы с отцом молчим. Он же за рулем, а я не хочу мешать.

Вдруг папа говорит мне: «Наша бабушка – как наша Россия. Ее не испугает ни война, ни тяжкий труд. И всем ее родным возле нее тепло и спокойно».

И я с ним согласна.

Из рассказов моих родных о войне

Все мы в станице родня. Или сваты, кумовья, соседи.

Мотя нам родней не была. Она ходила к нашей бабушке письма писать «по собственной малограмотности». Написание письма для Моти было целым ритуалом. Сперва договаривались, в какой день прийти. В назначенный срок приходила, принаряженная, с белым свертком в руках. В том свертке лежали пяток яиц или пышка, а в пост тыква, печеная в русской печи или яблочки. Это преподношение как бы обеспечивало Моте ответ на письмо. Бабушка это понимала, принимала подарок серьезно, с благодарностью.

Письма все были с запросом: «Нет ли в вашем госпитале моего мужа Арсения Фирсова, раненного тяжело в голову в декабре 1942 года. Его санитары забрали, с ним станичники были. Они мне письмо отписали». На письма Моте шли ответы: «Не поступал», «Сведениями не располагаем».

А Мотя знала — муж жив. Он обещал ей вернуться.

Раньше Мотя дальше райцентра ни разу не была, а тут сразу после окончания Сталинградской битвы трижды в Сталинград съездила. К ней приходили вдовы, получившие «похоронки», — поплакать. Раненые, кто в отпуске был — подбодрить ее. Те, чьи родные воевали — за надеждой и верой.

Поездки Моти заканчивались одинаково: мужа не находила, но ребенка-сиротку привозила. Двух девчоночек и глухого подростка Лёньку. Своих детей у Моти с Арсюхой не было. Он сперва на германской войне Георгиевский крест получил. Коня под ним убило, а его самого в ногу ранило. От гражданской войны — Бог уберег.

А на Великую Отечественную войну сам пошел, в наш казачий полк. Сказал: «Мне, Мотя, хромота не мешает. Руки-ноги есть, а как с немцами воевать, я знаю».

Мотя про Сталинград теперь все знала. Сразу после окончания битвы в город поехала.

Видела, что весной трава не взошла, столько разбитых осколков лежало. Видела детей, двести дней просидевших в подвалах, вздрагивающих от любого шума. Видела пленных фашистов, они были «жалкими».

Видела Мотя и чудо. Среди развалин стоял Казанский собор, а в нем шли службы.

Там получила ответ — жив.

Стала Мотя по госпиталям ездить, в которых инвалиды да беспамятные находились. Верила, что найдет Арсения, верили в это и дети, и все в станице.

Через пять лет нашла мужа на острове Валаам в доме инвалидов. Седого, хромого, «не в себе».

Нельзя описать радость этой женщины. Муж дома, дети подросли. Победа в Великой Отечественной войне.

Стала Мотя опять к бабушке ходить, письма писать. Хотела найти настоящих родителей своих детей. Думала, что также ищут они своих детей, как она мужа. Сочувствовала им, хотела помочь. Не нашла.

Давно уже нет ни Моти, ни Арсения, ни бабушки. Но живут в станице их дети, внуки, да правнуки.

Он был первым на этой Земле, кого Господь призвал. 

Что прозрел в нём Христос Своим Божественным взором?

Верно душа у Андрея была особой, исключительной, 

раз Сам Господь пришёл к нему.

Георгий Александру

Вместе

Отгремел праздничный салют в честь Дня военно-морского флота. Люди, наполненные новыми яркими впечатлениями и эмоциями, разошлись по домам. Город опустел.

Вдоль улицы Победы, по направлению к памятнику первому командиру первой атомной подводной лодки Леониду Осипенко, не спеша шёл Андрюша, мальчик лет тринадцати, вместе со своим дедушкой Петром Фёдоровичем, капитаном первого ранга. Дед Пётр молчал, руки его были сложены в замок за спиной, а между бровей появилась морщина: на него, вероятно, нахлынули старые воспоминания о службе, о родной подлодке, о друзьях, которые не вернулись из похода, о всех тех, кто был ему дорог. Андрей знал, что сейчас деда лучше не трогать, поэтому шёл тихо рядом и терпеливо ждал, когда тот сам изъявит желание рассказать о чём-нибудь…

Подготовка к важному празднику

…Мальчик не просто жил историями о славных героях войны, о первооткрывателях, о ситуациях, произошедших с Петром Фёдоровичем во время его дальних плаваний, он дышал ими. Для своего возраста Андрюша неплохо разбирался в подводных лодках и кораблях, в различных чертежах и схемах, и всё - благодаря деду. На вопрос о том, кем он хочет стать, конечно же, не раздумывая, отвечал: «Моряком!»

День военно-морского флота был одним из самых важных для обоих. Они готовились к нему всегда заранее, с большим трепетом. Пётр Фёдорович брал из шкатулки маленький посеребрённый ключик и отпирал им двери громоздкого шкафа, в котором хранились все самые значимые для старика вещи. Даже пахло там по-особенному, не так, как во всей квартире. На протяжении нескольких минут он внимательно рассматривал своё богатство, делал несколько глубоких вдохов, а затем доставал самое ценное сокровище – военный мундир. К нему дед не подпускал никого, даже свою жену Валю, Андрюшину бабушку, которая из года в год, нет-нет, да и пыталась что-нибудь сотворить с мундиром. Дед Пётр аккуратно чистил погоны специальной щёточкой, предназначенной только для этого, бережно перебирал в руках медали, раз за разом перечитывал надписи на них, и, в самую последнюю очередь, наглаживал стрелки на чёрных брюках. Довольный проделанной работой, он со спокойной душой шёл на кухню «попить чаю» и ещё долго читал Валентине истории и стихи из свежего военно-морского журнала «Перископ». 

Андрюша же наводил порядок у себя дома, а именно, в своей комнате: протирал от пыли и переставлял модели подводных лодок и кораблей, коих накопилось великое множество. Всё это он смастерил сам, в судомодельном кружке, в который его когда-то привёл дедушка.

Андреевский флаг

В день праздника мальчик вставал с утра пораньше и сразу же, стараясь не разбудить никого из домашних, направлялся к деду с бабушкой, жившим на соседней улице.

Дед с внуком традиционно шли на парад к Вечному огню, затем к памятнику Первопроходцам атомного подводного флота. Памятник этот открыли недавно. Это была рубка атомной подводной лодки К-14 «Счастливая». Пётр Фёдорович уже хотел было начать один из своих рассказов, как вдруг Андрей, посмотрев на флаги, которые развевались у рубки, неожиданно спросил.

- Дед, а почему именно Андреевский крест? Андреевский флаг?

- Если верить легенде, то это связано с Петром Первым. Сидел он как-то допоздна, работал над эскизами флага для тогда ещё молодого морского флота России. Утомившись, он заснул, а проснувшись ранним утром, увидел на листе с эскизом флага косой синий крест. Это так легли на бумагу лучи восходящего солнца, пройдя через цветные стёкла окна царского кабинета. Конечно, на самом деле всё было иначе. Пётр I много времени уделял созданию и разработке проектов флагов. 

- Краси-и-ивая легенда… А меня в честь Андреевского флага Андреем назвали?

- Нет, не совсем. В честь Апостола Андрея Первозванного. Уговорил вот твоих родителей дать тебе такое имя.

- Что же вы мне раньше об этом не рассказывали?

- А ты и не спрашивал. Пойдём домой, поздно уже. Да и бабушка об этом больше знает, чем я. Она тебе и расскажет.

«Такой человек!»

-…И вот Апостол Андрей, которому уже было более восьмидесяти лет, находит в себе силы, чтобы говорить о Боге и на кресте. По преданию, своей предсмертной проповедью, он обращает в христианство более двух тысяч человек, - закончила свой рассказ бабушка.

Андрей некоторое время молчал. Слишком уж поразил его человек, чьё имя он носил.

- Неужели, все люди, вот так просто стояли и смотрели, как умирает такой человек! - расстроенно воскликнул мальчик.

- Нет, что ты! Они пытались ему помочь, но Андрей Первозванный говорил примерно так: «Неразумные, разве этому я вас учил? Я уже иду к самому Богу, а вы меня останавливаете».

Факт этот не особо обрадовал Андрюшу, и он лишь тяжело вздохнул.

- Может быть ты что-то ещё знаешь? – с надеждой спросил мальчик и вновь посмотрел на бабушку.

- Только то, что он был высокого роста, кудрявый, с чёрной бородой, сросшимися на переносице бровями. Ходил с огромным посохом увенчанным крестом. Там, где бывал, ставил большие железные и каменные кресты. И будучи Первым, он никогда не считал себя первым. Скромным был очень. Очень любил своего брата – Апостола Петра.

- Пойдёмте спать, время позднее, - вдруг вставил своё слово дедушка, который всё это время сидел молча.

 Не то чтобы рассказ Валентины его не задел, просто Пётр Фёдорович -человек военный и был более сдержанным. Существование Бога он, конечно же, не отрицал, но в силу своей профессии также доверял законам физики и математическим расчётам. Спорить с дедом никто не стал, все трое вышли из-за стола в полной тишине и, пожелав друг другу спокойной ночи, удалились каждый в свою комнату.  Видимо, мысль о том, что о «таком человеке» им было известно немного, расстроила Андрюшу.

Мальчик долго не мог уснуть. Подводные лодки и кругосветные путешествия отошли на второй план. Сейчас в голове его вертелись лишь мысли о «таком (!) человеке». Андрей твёрдо решил, что завтра же отправится на поиски информации об Апостоле Андрее в городскую библиотеку. 

Снилось же ему, будто он вместе со своей семьёй на собственном корабле плывёт вверх по Днепру, точно также, как и Андрей Первозванный две тысячи лет назад. Как он, Андрюшка, стоит у штурвала и отдаёт приказания, как сестричка Анюта следит за ним и восхищается самым смелым в мире старшим братом, как дед с гордостью смотрит на своего внука. И не страшны их маленькому кораблю никакие невзгоды, нипочём самые сильные ветры, а всё потому, что где-то там, впереди, виднеется силуэт самого Апостола Андрея, указывающего им дорогу.

В Крым!

Две недели прошло с того момента, как Андрюша узнал об Апостоле. За это время он нашёл немало информации о нём. Теперь ему хотелось увидеть собственными глазами те места, где когда-то проповедовал христианство Андрей Первозванный. Так раньше было и с историями о морских походах Петра Фёдоровича.  Рассказал он как-то Андрею о подвиге матроса Сергея Преминина, который ценой собственной жизни спас мир от ядерной катастрофы, и решили они вместе с моряками-подводниками поехать к родителям Серёжи в Вологодскую область на торжества, посвящённые его подвигу. А затем и в Мурманскую область – туда, откуда в свой последний поход уходила атомная подводная лодка К-219. 

…Как-то Андрей, несмотря на хорошую погоду, сидел в своей комнате и доделывал очередную модель корабля.  Вдруг дверь тихонько приоткрылась, и в комнату заглянула мама.  Из кухни сразу же донёсся запах её фирменного вишнёвого пирога, а из прихожей послышались голоса бабушки и дедушки. «Видимо, как обычно, проходили мимо и заглянули на чай», - пронеслось в голове у мальчика.

- Всё мастеришь? – спросила мама. -  А у деда для тебя – сюрприз! 

- Какой? – мальчик вскочил со стула.

 Сюрпризы от Петра Фёдоровича были всегда самыми интересными, запоминающимися, ведь он, как никто другой, знал, чего именно хочет внук.

- Ну, где мой путешественник? – войдя в комнату воскликнул дед и широко улыбнулся. - Собирай чемоданы! Едем в Крым историю страны изучать!

- Как в Крым?! – опешил от неожиданности Андрюша.

- А вот так! – и с этими словами Пётр Фёдорович достал из кармана пиджака три билета на поезд: для себя, внука и бабушки Вали.

Спасение моряков

Путь их проходил через Краснодар. Других способов добраться до Крымского полуострова по железной дороге не было. Андрюша рассматривал карты, перепроверял маршрут, читал, общался с дедом и бабушкой.

 Весь день он ловил на себе взгляды старушки, ехавшей на боковом сиденье, или, как говорили в народе, на «боковушке». 

В вагоне давно уже приглушили свет, и большая часть пассажиров мирно спала. Андрюше не спалось.

- А знаешь почему именно Андреевский крест изображён на флаге? –услышал он вдруг шёпот с «боковушки».

Мальчик вначале немного смутился, а затем прошептал в ответ:

- Конечно, Андрей Первозванный первый, кто принёс на русскую землю христианскую веру, поэтому его у нас так и почитают, вот Пётр I и решил…

- Правильно, - не дала договорить ему старушка. - А то, как он моряков спас, знаешь?

- Нет, о таком не читал.

- Однажды Апостол воскресил сорок мужей, направлявшихся к нему, чтобы получить учение о вере, но утонувших из-за шторма, вызванного дьяволом.

- Но это же всего лишь легенда, об этом даже нигде не написано.

- Написано, не написано, главное, что это было. Именно поэтому он и считается покровителем всех моряков.

- Откуда ж вам знать, было или нет?

- Уж я-то знаю! - загадочно произнесла старушка и добавила: - Спи, Андрюша, спи спокойно.

Мальчик удивился: разве можно знать, что произошло две тысячи лет назад, если этому нет никаких документальных подтверждений. Он хотел было об этом сказать старушке, но она уже отвернулась к стенке и засопела, а утром на «боковушке» её не оказалось, видимо, она вышла где-то ночью.

Легендарный Севастополь

До Севастополя, окончательного места назначения, наши герои добрались без приключений. Уставшие от длинной дороги, они сразу же решили поехать на квартиру, которую дедушка забронировал ещё несколько дней назад. По его словам, это был очень необычный вариант, который непременно понравился бы как бабушке Вале, так и Андрюше. Дом находился в нескольких минутах ходьбы от моря, что уже не могло не радовать. Это было старое трёхэтажное здание с черепичной крышей и деревянными окнами. На пороге их встретил старик весьма интересной наружности. У него была длинная «козлиная» бородка и очки с толстыми-претолстыми линзами, каких Андрюша ещё ни разу не видел в своей жизни. Как вскоре выяснилось, звали его Эдуард Васильевич.

 Квартира старика выглядела как музей древностей. Вот уже более сорока лет он собирал различный антиквариат, начиная от мебели и заканчивая драгоценными украшениями. Пётр Фёдорович вместе с женой и внуком принялся с интересом рассматривать картины, статуэтки и прочие предметы старины. Андрюша хотел было взять с полки и посмотреть томик Пушкина в красивом кожаном переплёте, но хозяин квартиры отобрал книгу, погрозил костлявым пальцем и сказал:

- Руками не трогаем, смотрим глазками. 

И добавил без всякого перехода:

- Пойдёмте. Покажу вашу комнату.

Новое знакомство

Когда в доме всё погрузилось в глубокий сон, Андрюша тихонечко выбрался из плена уютного одеяла, захватил с собой фонарик и на цыпочках прошёл в гостиную. Там он вновь принялся рассматривать «богатства» удивительной комнаты, надеясь найти что-нибудь относящееся к пребыванию Апостола Андрея в Крыму, как вдруг из темноты послышалось:

- Ты что здесь делаешь?

Оказывается, Эдуард Васильевич жил не один, на лето к нему приезжала внучка Ксюша, которая была такого же возраста, как и Андрей. 

- А я… это… - мальчишка замялся, не зная, что сказать в своё оправдание.

- Ничего страшного, можешь смотреть. Главное, чтобы мой дедушка не заметил. Он не любит, когда его вещи кто-то трогает.                           Большие маятниковые часы пробили двенадцать раз, но дети не обратили на время ни малейшего внимания. Между ними завязался интересный разговор.

Мальчик поделился своими знаниями об Апостоле Андрее Первозванном и поведал о том, что стало целью их поездки в Севастополь. Оказывается, Ксюша немало знала об Апостоле и даже с радостью согласилась показать все близлежащие места, связанные с ним, чему Андрюша был несказанно рад.

Отпечаток на камне

На следующий день ребята отпросились у взрослых и пошли к знаменитому отпечатку ступни Апостола на камне, он как раз находился недалеко от их дома.

- Андрей Первозванный говорил с людьми об учении Христа, стоя на этом камне, - начала свой рассказ Ксюша. - Внезапно камень стал мягким, как воск, и ступни Апостола отпечатались на нём. После этого чуда многие уверовали в учение Иисуса Христа. Люди, прикасавшиеся к этим отпечаткам, получали физическое и духовное исцеление.

Андрюша перекрестился и приложился к камню.

- Я слышала от местных, что и в наше время есть люди, которых исцелил этот камень. Хотя кто-то говорит, что тот самый камень не сохранился, но ты ведь видишь: вот отпечаток ступни…

Море в этот день было удивительно спокойным. Волны тихо шуршали по гальке, а дети всё говорили и говорили.

 - Представляешь, как две тысячи лет назад Апостол Андрей Первозванный точно на таком же берегу, разве что на Галилейском озере, вместе со своим братом закидывал рыболовные сети, как подошёл Христос и позвал их за собою со словами: «Идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков». Так и случилось.

- Но никто же точно не знает, может быть именно Иоанн Креститель указал Апостолу Андрею на Христа, - возразила Ксюша.

- Может быть, может быть, - перебирая в руке камешки, вздохнул Андрей. 

Челтер-Мармара

Одним из мест, куда отправились на следующий день наши герои, был пещерный монастырь Челтер-Мармара, находящийся на территории Севастополя. Андрей сразу же заинтересовался необычным названием монастыря и выяснил, что Челтер в переводе с тюркского – значит «решётка», а Мармара – название средневековой деревни. 

Когда Эдуард Васильевич, узнал, что путешественники идут «по следам Апостола Андрея», то настоял именно на этой поездке.       

   – Поезжайте в Челтер-Мармара! Говорят, что этот древний монастырь связан с пребыванием Андрея Первозванного в Крыму, что там есть маленькая келья, в которой он молился. А сколько пещер! Более пятидесяти! Удивительное место! Ксюшу возьмёте?

Андрей был поражён! Такого огромного пещерного монастыря он не видел никогда в жизни! Бабушка Валя решила остаться внизу: для неё было испытанием подниматься по таким крутым, выдолбленным в скалах ступеням…

…За вечерним чаем путешественники делились впечатлениями.

- А вы знаете, что я узнала, когда ждала вас внизу, у монастыря? – весело сказала бабушка Валя. – Оказывается, Апостол Андрей обладал удивительным чувством юмора. Когда он пребывал в Новгороде и увидал славянские бани, то написал кому-то из своих: «Славяне такие странные – терзают себя берёзовыми вениками».

Возвращение

 Андрюшино путешествие подходило к концу. Апостол Андрей стал для него таким близким и родным! В своём дневнике мальчик записал: «Для меня открылся удивительный мир светлых людей. Простых и очень преданных Христу. Сильных, мужественных, красивых, скромных. «Видеть в каждом человеке образ Христа!» - так говорил Апостол Андрей. Как же у него хватало сил идти с проповедью веры Христовой во все страны: от юга до севера, от востока до запада! Даже в Африке он проповедовал Христа! Но больше всего я счастлив тем, что именно в мою Россию пришёл Апостол Андрей, и я безмерно рад, что меня назвали Андреем…» 

«Над куполом церковных глав

Тень от зари упала ниже…»

С.А. Есенин

Путь

Мне нет и года. Из нижнего зала церкви, где происходит таинство крещения, доносится не то детский плач, не то смех. Отец держит меня на руках, совсем маленькую. Батюшка по очереди начинает окунать младенцев в купель с холодной освященной водой; по словам мамы, я широко улыбалась тогда, не осознавая того, что именно в этот теплый сентябрьский день, прямо сейчас я вступаю на путь истинный.

Мне пять. Мы с мамой часто заходим в магазин, в котором можно найти все, начиная с пакета молока и заканчивая рыболовной удочкой. Однако вышеперечисленное меня мало интересует, поэтому я коротаю минуты томительного ожидания мамы с пакетами в руках в церковной лавке, находящейся в этом же здании. Великое счастье попасть туда в смену высокого светловолосого юноши (имени его я, к сожалению, сейчас уже не припомню), в один из дней он подарил мне мой первый молитвослов, маленькую книжечку в плотной обложке с изображением круглолицего румяного ангела на фоне ясного неба. Тогда мама сказала, что и у меня есть точно такой же ангел-хранитель, всюду оберегающий, направляющий на путь верный. Так вечерами, перед сном, я стала рассматривать цветные картинки детского молитвослова, с молитвой обращаться к своему ангелу; я твердо знала, что он здесь и сейчас сидит прямо рядом со мной, внимает каждому слову моему.

Мне семь. Каждое воскресенье мама водит меня в храм. Пробравшись сквозь леса на недостроенном здании, мы попадаем в невысокое темное помещение, где приятно пахнет ладаном. Вместе с другими ребятами мы тушим почти догоревшие свечи перед иконами (какой же почетной нам тогда казалась эта работа!), затем приобщаемся к другим прихожанам, как завороженные слушаем отца Иосифа. После службы мне свободно и легко, чувствую себя одной из тех ласточек над своей головой в ясном чистом небе. 

Вот и наступил момент, о котором я так долго думала, которого так боялась. Мама легонько подталкивает меня со спины, говорит, что волноваться не нужно. Отец Иосиф, заметив мои трясущиеся от страха коленки, улыбается, протягивает ко мне руки, а я тем временем несмело ступаю вперед.

- Родителей слушаешься? – спрашивает меня мягкий голос.

- Не всегда, - потупив взгляд, шепчу я (Ах, мама, мамочка, как же стыдно! Прости за все!)

Так в восемь я впервые исповедовалась.

«Христос воскресе – воистину воскресе!» - слышится отовсюду. Люди крепко обнимаются, с лиц их не сходит улыбка, а в руках они держат частичку благодатного огня. И я держу, и я радуюсь вместе с ними. Несмотря на позднее время, никто из стоящих возле храма не расходится, и ночь уже не кажется такой темной. А на следующий день я скорее бегу на колокольню. Звонарь помогает подняться по широким ступеням, кладет в мою ручонку толстую шершавую веревку, протянутую к колоколу. И нисколько не страшно мне стоять на большой высоте у самого края. Кажется, будто весь мир лежит у твоих ног, будто до всего можно дотронуться, каждому человеку руку подать; достать облака и помахать ангелам, что отдыхают на них.

Мне шестнадцать. Я слишком давно не была в храме. Что стало с душою твоею, Настя? Со страхом смотрю я в глаза Серафиму Саровскому, ведь взгляд его суров, в детстве, смотря на меня с иконы, он будто улыбался, а что сейчас? Где, в каком месте свернула я с того пути? Что не так сделала? Мимо меня проходит маленький мальчик, целует все иконы, как искренна его вера… А я стою и прошу прощения, твердо решаю, что завтра же пойду на исповедь. Глаза святого будто бы становятся добрее…

     — Отойди, дядь, нет у меня денег! — грубо кричал кто-то. 
     — Да разве ж я денег-то прошу? Погоди-то, милок! — тихий голос словно уговаривал. 
     — Я сейчас полицию позову! Уйди!

     — Выслушай ты меня!..

Я в изумлении остановилась. Какой-то давно небритый дед, одетый в грязную мешковатую одежду всё хватал за руку раздражённого и мрачного человека с чёрным портфелем в руках. Тот всё больше и больше выходил из себя, но, кажется, это только сильнее радовало деда.

— Ты, небось, не очень-то счастлив? Так знаешь… — с тихой радостью в глазах начал было бездомный, как мужчина с силой толкнул того в грудь, закричав при этом:
— Наркотики?! Травку мне суёшь?! Счастливым, говоришь, стану?!                 Старичок беспомощно охнул и завалился в белый сугроб.

— Бомжи! В тюрьму таких сажать надо! — сплюнул человек, и уже хотел продолжить свой путь, как дед снова подбежал к нему и затряс своими красными обмороженными руками.

— Милый! Так-то все счастливы сегодня! Рождество ведь! — с детской улыбкой залепетал дед.

— Пить меньше надо, дядь! Иди себе своей дорогой, пока хуже не стало! — мужчина видимо подумал, что Бездомный перепил, вот и лезет к людям.

— Радуйся! Счастлив ты! Все мы счастливы сегодня! Спаситель мира родился! — засмеялся Бездомный и в этот момент достал что-то из кармана, на раскрытой ладони протянув Мужчине.

Я невольно подошла поближе, чтобы увидеть, что это, но Мужчина размахнулся и наотмашь ударил Бездомного. Два маленьких дешёвых леденца упали на асфальт из дрогнувшей руки.

— Полиция! Наркоту продают! Держите его! Пьяница! — закричали вокруг наблюдавшие неприятную сцену люди.

Перехватив поудобнее сумку, я подбежала и наклонилась над Бездомным, который лежал на спине, раскинув руки. По его красным небритым щекам катились слёзы. Дыхание с хрипом вырывалось из горла. Странно, но я не почувствовала запаха алкоголя.

— Дочка! — прохрипел Бездомный и едва заметно кивнул мне. Я опустилась на колени рядом с ним:
     — Дедушка, давайте я скорую вызову? Вам плохо!.. — на что Бездомный лишь кротко улыбнулся и протянул мне дрожащий кулак. Пальцы разжались, и мне в руки упала маленькая самодельная восьмиконечная звёздочка, неумело связанная из спичек и белых грязных ниток.

     Тут дед зашёлся приступом жуткого кашля, и какая-то женщина, наблюдавшая за нами, сказала:

— Их, как его!.. Ни родных, ни дома… Несчастный…

     Старичок из последних сил замотал головой:
— Чегой-то ты говоришь, сердешная! Счастлив я! Счастливее всех! Рождество ведь нынче… 
     В этот момент подъехала скорая, вызванная каким-то сердобольным прохожим. 
     Но Бездомный ничего уже не слышал. Его угасающий взгляд был устремлён на небо.
     Я услышала, как та же добрая женщина объясняет вышедшему из машины врачу:

— Сумасшедший он… Имени даже своего нет. Все зовут просто бомжом. Вот так, бывает, начнёт кому-то про Бога рассказывать — одни ругаются, другие у виска крутят, а третьи-то и бьют не глядя. Ну вот уже, видать, отмучился… Ишь его как…

     В этот момент толпа и врачи оттеснили меня от Бездомного. Два леденца были втоптаны в снег чьими-то ботинками. 
     Падали, кружась, снежинки, опускаясь на куртки и шубы прохожих. И таяли, опустившись кому-то на щёку. Гудели машины. Горели яркие вывески магазинов.

Нет, друзья, смерть — это не конец. Конца нет. Есть только Вечность. Но она далеко. Так далеко, что запрокидывая голову и глядя на звёзды, понимаешь, что самая далёкая холодная звезда будет самой близкой к тебе по сравнению с Вечностью.

Рождественскую ночь многие не хотят увидеть. Но стоит лишь только пожелать немного открыть глаза, как будет виден Свет.

И не хотели они видеть Рождество. И громкая музыка шумела. И раздавался громкий треск фейерверка. И прохожие что-то громко кричали.

А я стояла, не замечая ни людей, то и дело задевающих меня плечами и сумками, ни мороза, который обжигал ледяным дыханием мои пальцы. Я держала в руках некрасивую звезду, мусор, грязные палочки…      Нет, я держала в руках самый дорогой на свете подарок. Подарок Самого Счастливого Человека.

«Сострадание есть высшая форма человеческого существования».

Ф. М. Достоевский

Размышления о силе великодушия и любви

Цесаревич

Алёша лежал на кровати и то и дело переворачивая под разгоряченной щекой подушку с теплой стороны на холодную. Сон все никак не хочет приходить. Алёша уже в который раз замер, прислушиваясь к пьяным крикам солдат, доносящимся с первого этажа.

- Да расстрелять его, и дело с концом!

Алёша съежился от этого крика и хохота. Он закрыл подушкой оба уха и крепко зажмурил глаза, надеясь тут же заснуть. Но в голову больно билось слово, которое скандировали солдаты внизу:

- Ни-ко-ла-шка! Ни-ко-ла-шка!

Алёша сел на кровати, придвинул к себе здоровую ногу, обнял коленку и крепко сжал зубы, стараясь не расплакаться. Ему было горько и больно, что его папу, его любимого папу вот так обзывают! Он никак не мог понять, почему они хотят убить его – большого, доброго, мудрого папу, который так любит маму и сестёр, который не желает никому зла, который любит весь народ, всю Россию!

Алеша не понимал, зачем их держат здесь, в Тобольске, когда мама так просила отправить их в теплую Ливадию!

Дверь в комнату скрипнула и Алёша испуганно поднял голову. Но это были не солдаты, это была Анастасия, в длинной ночной рубашке и наспех накинутом на плечи шерстяном платке. Она юркнула к нему под одеяло и крепко обняла.

- Почему не спишь? – мягко укорила она его, совсем как мама.

- Не хочу! – грубо ответил Алёша, но потом вдруг всхлипнул и честно сказал:

- Папу жалко.

Анастасия ничего не ответила. Она молча сидела рядом и Алёше невыносимо трудно было видеть её серьёзной.

- Настя! – робко заговорил он. – Почему эти солдаты такие злые? Вот помнишь тех казаков, которые были с нами на Пасху? Они были хорошие, они радовались, здоровались с папой и пели нам песню, помнишь? «Не для меня придёт весна…» Помнишь? Красиво пели, ты помнишь?

Алёше отчаянно хотелось, чтобы она помнила, чтобы она не думала, что на свете есть только злые люди.

- Конечно, помню, - улыбнувшись, ответила Анастасия. – Хочешь, спою?

Алёша кивнул и вытер ладонью щёки.

Утром на завтрак им подали чай, хлеб и красные яички от сестёр Вознесенского монастыря. Стояла Светлая Седмица, и в холодных стенах зала витал ликующий дух Пасхи.

Старший сержант Гаврила Афанасьевич Алексеев с опухшим от пьяного вечера накануне лицом стоял и с завистью смотрел на тихие лица бывшей царской семьи. Он сжимал в руках ружьё и наслаждался уже тем, что не царь имеет над ним власть, а он имеет власть над царём, и даже не над царём, а над обычным Николаем Александровичем Романовым. Голова раскалывалась, и Алексеев зло думал о том, что заключённым сейчас очень хорошо, в отличие от него.

«Заключённые!» - ещё раз, смакуя это слово, подумал Алексеев.

Он вспоминал события прошедшей ночи и ему хотелось ещё раз, здесь, крикнуть слово «расстрелять».

Алеша сидел на стуле и смотрел на солдата, стоявшего у их стола.

«Бедный! – подумал Алёша. – Он, наверное, заболел. И целую ночь не спал, потому что ему тоже мешали солдаты».

Алёше было жалко его, он с сочувствием и состраданием рассматривал его, а потом наклонился к отцу и прошептал ему:

- Папа! Спроси, пожалуйста, у солдатика, как он себя чувствует!

Николай Александрович взглянул на конвоира, а потом хитро прищурился и ответил:

- А ты сам у него спроси! Его зовут старший сержант Алексеев.

Алеша поколебался немного и уже хотел было открыть рот, как тут же Алексеев грубо крикнул:

- Не разговаривать за столом!

Алексееву хотелось хоть немного испортить им настроение. Довольный своим приказом, он немного расслабился, и вдруг наткнулся на кроткий и серьёзный взгляд Алёши.

Алексеев смутился.

Алёша, набравшись смелости, встал и подошёл к Гавриле:

- Как вы себя чувствуете, старший сержант Алексеев? – светло и великодушно проговорил он.

- Что?... – переспросил Алексеев и растерянно начал что-то отвечать, но тут же запнулся.

Он вспомнил, как кричал ночью, изо всех сил стараясь сделать так, чтобы страшные слова услышала семья наверху. Он вспомнил, как рявкнул сейчас на них, вспомнил, как ненавидел их, и сам удивился тому, что сейчас в сердце была только досада на самого себя. Он видел искреннюю заинтересованность и сочувствие в глазах Алёши, и ему захотелось заплакать от стыда и раскаяния.

Увидев смятение солдата, Алёша подошёл к Анастасии и, не веря своим словам, хриплым гоолосом спросил:

- Настя… Значит, он тоже ночью кричал? …Да?... Тоже?

Сестра грустно посмотрела на Алёшу, кивнула и тут же пожалела об этом. Зачем, зачем она кивнула?! Она могла соврать, сказать, что это другой солдат, пошутить или выдумать, что угодно. Она боялась за брата, боялась, что вот сейчас, в эту самую минуту он заплачет и перестанет верить в том, что есть ещё на свете хорошие люди.

Она смотрела на него, с тревогой замечая начинавшие лихорадочно блестеть глаза и горящие щёки.

- Погоди! – окликнула она его, ещё не придумав, что хочет сказат.

Но Алёша вдруг подошёл к столу, выбрал самое красивое яичко, рванулся к Алексееву и отчаянно, с радостью воскликнул:

- Христос Воскресе!

И все, кто услышали его, вздрогнули.

А Алексеев смотрел на лежащее в ладошке Алёши яичко и глупо улыбался. Он ещё не знал, что его простили все, даже бывший царь, не знал, что больше никогда не назовёт его «бывшим», не знал, что через месяц откажется стрелять в детей. Он ещё ничего не знал.

Он думал только о том, что на свете есть очень хорошие люди.

Через лютую боль с чистым сердцем остаться (повествование об одной из множества судеб)

С малых лет я любила слушать рассказы, предания моей бабушки, деда, папы, близких родственников о давно ушедших предках нашего рода, но больше всего тронул мое сердце и запечатлелся в душе моей на всю жизнь образ бабы Дуни, моей прапрабабушки.

Она не была ни героем, ни знаменитостью; простая русская женщина-крестьянка, мать и бабушка, родилась в селе Сетово Целинного района Курганской области 25 июня 1901 года, в крестьянской семье Якова Герасимовича и Лукии Ивановны Куликовских.

Она была третьим ребенком, но очень рано лишилась матери, которую очень любила. Сильно плакала и бегала часто на родную могилку. 

На краю деревни жила бабушка Капушка, приметила она Дуняшу и зазвала к себе в избушку. Поговорила с ней ласково, как мама, да не велела каждый день на кладбище бегать, а к ней прибегать, чтоб вместе Богу молиться. Дуняша послушалась, стала каждый день после управы к старушке ходить молиться да Псалтирь читать. 

После смерти матери на Дуню легли заботы об овдовевшем отце и младших братьях и сестрах. Но вскоре её просватали. В те времена не спрашивали, люб-не-люб, лишь бы скорее пристроить к месту. Дуне повезло. Жених по сердцу пришелся, она крепко полюбила красавца Алексея Кузнецова, и она, красивая и умелая, была ему милее всех. Обвенчались, сыграли свадьбу. Началась нелегкая семейная жизнь. 

Жили небогато, но всего в достатке было: избу новую поставили, детей много народилось, но в живых осталось только трое: Александр, Параскева, да младшая Ниночка. Остальные в младенчестве умирали. Уйдут, бывало, вместе с Алексеем на пашню, а вечером вернутся – вместо зыбки в избе гробик стоит. Рядом дед Семен сидит, а бабушка Настасья Псалтирь читает. Наревутся они, да и опять вперед. Баба Дуня часто потом повторяла: «Не дай Бог никому дожить, чтоб своих детей хоронить»...

Но пришла другая беда – коллективизация и раскулачивание. Власти чинили кровавый произвол: расстреливали, избивали, срывали с родных мест коренных жителей, безвинно наказывали и уничтожали людей. Заставляли забыть о чести, совести, порядочности. Новая власть приветствовала ложные доносы, грабежи, насилие и признавала их за добродетель. Те, кто раньше кормились возле зажиточных, толковых, хозяйственных земляков, шли разорять, грабить то, что нажито было чужим трудом. «Всё, что было вашим, станет нашим» - таков был лозунг грабителей, которым дана была полная свобода грабить и убивать, преследовать тех, кто не отрекся от Бога, остался верным нравственным устоям своего рода. 

Папа мой вспоминал рассказы бабушки, дочери бабы Дуни-Ниночки, как в Сетово был такой активист-раскулачиватель Феопонт Бирюков, вор, лентяй, пьяница. В былые времена дед Семен звал его на помощь во время полевых работ, за что ему платил. Да не больно он на работу падкий был. Теперь Феопонту дали власть, лошадь, оружие, и пошел он раскулачивать... Начал с соседей – Кузнецовых — у которых до сего времени кормился.

У них было в хозяйстве девять коров, две лошади, овцы, птица, косилка, грабли… Старый дед Семен слез с печи и громко переспросил: «Кто раскулачивать пришел? Ты, Феопонт, меня раскулачивать пришел?! Я тебе добро, а ты мне в ребро? Не ожидал, никак не ожидал от тебя, братец! Ты же знаешь, что я все вот этими руками заработал», - (а руки у него были богатырские) и схватил его за грудки. 

А Феопонт был, конечно, не один, все набросились на старика, да еще и кислотой какой-то плеснули в лицо, от которой дед Семен ослеп. Забрали всё хозяйство, всё зерно из амбара выгребли, как под крылышко замели, из избы тоже все вещи повытаскали. А Феопонт схватил последнюю подушку, выскочил на улицу, заскочил па лошадь и поскакал... Да, видно, когда выбегал, зацепился где-то подушкой-то, наволочка порвалась и полетел пух во все стороны. Скачет по деревне, а перо за ним летит... Так его и прозвали Феопонт-воробей.

...Евдокия плакала и молилась Царице небесной, чтоб хоть избу не забрали, да не сослали в чужедальнюю сторону. Слава Богу, не сослали. Пустая изба, пустой двор, но свой угол. «Не каждому так повезло», - говорила она и добавляла: «Нет перины, нет кровати, но мягки у нас полати». Хорошо, когда раскулачивали, Алексея дома не было, а то он сильно горячий был; если бы дома оказался, точно бы всех сослали вместе с детьми и дедушкой. Поневоле пришлось им вступать в колхоз. 

Алексей и в колхозе стал также работать, как дома. Рьян до работы был. Многие за это его недолюбливали. Только светать начнет, он уж всех поднимает: «Вставайте косить, пока не жарко», - а сам уж целую делянку выкосит. Но нашлись «доброжелатели», подставили его. Шел он как-то вечером с работы, зазвала его к себе одинокая женщина Настя Кондакова и говорит: «Алексей, пособи ты мне, овечка ногу нарушила, надо заколоть да оснимать». Заколол он овечку, руки вымыть не успел, пришли – забрали... Овечка-то была колхозная. А баба – специально подговоренная. Увезли Алексея. Посадили в тюрьму, повесили ярлык «враг народа». А за Евдокией слежку установили, чуть что не так, стращали её: «Пойдешь по мужевой дорожке». Она молчала да молилась за них: «Прости их, Господи, не ведают, что творят»...

Всю жизнь молилась, жила тише воды, ниже травы осиротевшая Евдокия, безответна была. Голосу её мало кто слыхал. Днем работала в колхозе, а ночью управлялась со своим немудреным хозяйством: готовила, шила, стирала... Ведь на руках у неё осталось трое детей, да старый слепой свекор. Сын Александр, с детства приученный к труду, тоже вступил в колхоз. Ему поручили объезжать лошадей молодых. Одна лошадь так разнесла его, да сбросила, что он сломал кости таза. Лечили дома, чем могли, а вскоре грянула война, уж было не до лечения. Кости загнили, и он много лет пролежал на лавке. Даже самое малейшее движение приносило ему страшную боль. В самом начале войны получили единственное письмо от Алексея, которое Евдокия хранила всю жизнь: «Жив, здоров. Везут на передовую. Простите за всё»... 

Пережили войну, а после – новое испытание: умер страдалец-сынок, выболел, выстрадал, одни косточки остались. Дочери обзавелись семьями и разъехались. Осталась Евдокия одна. Хотя она одна никогда не была, всегда старалась кому-нибудь помочь. Русской женщине всегда была присуща высокая жертвенность. Помочь ближнему – потребность её души. После войны, ой,  сколько нищих ходило по просторам нашей страны: от города к городу, от деревни к деревне, от двора ко двору, и каждому Евдокия хоть сухарик да положит в торбу. «Надо приветить человека, хоть хлеба кусочек, хоть сухарик, нет хлеба – квасу налей, нет квасу – хоть воды простой, да слово добро ему скажи, и человек с радостью уйдет от тебя», - говорила она всегда, и часто повторяла: «Жизнь дана на добрые дела». Отзывчивость на чужое горе, готовность понять и пожалеть любого человека - драгоценная черта нашей русской души. И как к солнышку тянулись деревенские старушки к Евдокии: кого в бане вымоет, голову вычешет, обстирает, кому обновку сошьет. Испечет что – обязательно всех одиноких стариков и старушек обойдет, попотчует горячими постряпушками, да и на моленье женщины тоже собирались к ней. Каждое утро и вечер творила Евдокия молитву за всю родню, за всех деревенских живых и усопших. А скольких досмотрела и похоронила эта труженица!

Как начала она порхать с молодости, так и осталась легкой на подъем. Летом, ещё туман поутру не растает, а её беленький платочек уже мелькает в лесу между сосенок. Люди ещё только в лес собираются, а она уже с полной корзиной грибов от озера Долгого идет. До 75 лет держала корову и вручную косила для неё сено, колола дрова, носила воду, огород обихаживала. Никогда не сидела она без дела. Кротость, доброта, спокойствие чистой совести светились в её глазах до последних дней. Лицо с чуть спрятанной в уголках губ улыбкой было, как не от мира сего. Никто никогда не слыхал от неё слов осуждения или жалобы, ропота на выпавшую недолю... В каждом человека она видела образ Божий и поэтому относилась к людям с большим уважением. Даже к мужьям своих внучек она обращалась по имени - отчеству: «Анатолий Иваныч и Александр Андреич, я как умру, так вы мне могилку сами выкопайте, пожалуйста».

Часто за советом к ней приходили односельчанки. Бывало, молодая соседка придет, плачет: «Уйду от мужа, сил моих больше нет». Евдокия ей слезы запоном вытрет, ласково-ласково проговорит: «Да ты чё же мила-то моя надумала! Ведь дети у вас, а вспомни, как вы дружили, ты ведь сама говорила, что жить без него не можешь, так любила… А теперь любовь - то куда подевалась?». Потихоньку-помаленьку уговорит бабу, та заулыбается и пойдет к мужу. 

Все, кто приходили к ней за житейским советом, всегда уходили успокоенными и утешенными. За всю жизнь баба Дуня не бывала в больнице. «Дак некогда мне хворать - то было», - говорила она. В 83 года начали слепнуть глаза. Привезли её в районную больницу, а у неё даже карточки нет. Врач удивляется:

-              Ты что, бабушка, никогда ничем не болела?

-              Как, поди, милой, не болела, болела.

-              А чем болела?

-              Ну, простудой болела.

-              А чем лечилась?

-              Тройным одеколоном...

Прожила она 87 лет. Перед смертью, как сама Бога просила, похворала: «Надо полежать, пострадать маленько за грехи-то свои. Не дай Бог внезапно умереть, без покаяния. То собачья смерть...»

Умерла она также тихо, как и жила, на рассвете, 25 мая 1988 года. Проводить бабу Дуню пришла вся деревня. У гроба старушки пели духовный стих, из рода в род  дошел он и до нас: 

«Лежит, лежит труженица на белой постеле. Её ножки связаны шелком - пояском. К ей подходила Дева святая. Она её сбрызнула святою водой. Подымись, подымись, труженица на ножки свои. Увзглянь, увзглянь, труженица, да на белый свет. Не могу я встать на ножки свои, не могу я взглянуть да на белый свет. Мои ножки связаны шелком-пояском, глазушки закрыты белой кисяёй. Труженица отробилась и идет домой».

Да, ушла она домой, к Богу, где нет ни болезней, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная... Она ушла. Но память о ней живет в нашей семье из рода в род. Пройдет время, и когда я стану взрослой, то постараюсь вложить в души своих детей этот драгоценный и родной мне образ, потому что, как корни дерева питаются соком земли, так мы питаем свои души благодаря памяти о наших давно ушедших родных. Они – наши духовные корни, наша опора на нелегких дорогах жизни.

Мне очень хочется быть достойной жизни и памяти дорогой нашей бабы Дуни, впитать богатство и силу её души в свою жизнь. В жизнь моей будущей семьи, чтобы дерево нашего рода росло, крепло, и чтобы невидимая связь с нашими предками не разрывалась бы вечно. Недаром и младшая моя сестренка носит имя Евдокия.

Никакая родина другая не вольет мне в грудь мою теплынь

Встреча

Я могла бы написать о себе и своей малой родине, но я напишу о том, кто действительно достоин этой темы. О том, кто горячо, больше своей жизни любил свою малую родину.

После телефонного разговора с сыном Степан Андреевич сел на сундук и заплакал. Заплакал горькими, шедшими от всего сердца слезами: «Все! Больше никаких отсрочек! Вышли все сроки, и вообще границы возможного! Завтра же приезжаю и забираю тебя к себе, в город. И точка», - твердо сказал сын Павел. Да, годы взяли свое. 88 лет, и немощь старческая уже одолевает. Ни дров наколоть, ни по воду сходить, ни баньку затопить, а зимой еще и снег. Но до чего же не хочется уезжать из родной своей деревеньки. Этот вот дом они вместе со своей женой покойной Катериной строил сам. Вот этими сейчас дрожащими руками. Думали, вот состарятся они, помрут, дом кто-нибудь из сыновей к рукам приберет. А нет! Никто не захотел жить в своем уютном старом, но крепком доме, все подались в город и отца уже давненько туда зазывали. С.А. тогда им еще сказал: «Гроб матери из этой горницы вынесен, и мой вынесете и рядом с ней приберете!» Но прошло уже 12 лет. За это время С.А. сильно изменился, состарился. Ходит кое как и то с палочкой, останавливаясь на каждом шагу. Глаза подслеповатые стали, да и спина уже еле разгибается. Да и сам уже давно не тот! Решил он тогда попрощаться с родной деревенькой. Утром проснулся раным-ранехонько (хотя в ту ночь он и не спал почти, думы не давали), одел самый свой нарядный костюм и пошлепал. Только вышел за калитку, как открылась створка дома напротив, и из окошка высунулась голова любопытной старушки соседки:

- Куда Степан пошантил (пошел – диалект)?

- Та дак, си, погулять.

- А-а-а.. А я-то уж было подумала по гостям куда, они жаниться пошел. Вонака какой нарядный…

- Скажешь тоже… жаниться… Меня уже Катерина сколько времени поджидает, пора бы уж мне и это… в рядок.

- Да не стони ты! Смотреть тошно! Поживи ешо, пензия-то у тебя больно хорошая…

- Да много ли мне счас надобно?

Он пошел дальше, он старался попрощаться с каждой избой, с каждым деревцем. Останавливаясь возле каждого дома, заулочка, возле каждого клочка родимой земельки. Все абсолютно все тут было до боли знакомо его вдоволь исстрадавшейся душе. Зашел он на кладбище. Посидел у могилки жены. Все ей высказал, все выплакал. И к родителям на могилку зашел. Как дитя малое да горемычное постоял на коленях, поплакался: так мол, так, забирают с земельки родимой. На обратной дороге в голову пришла неожиданная мысль зайти в храм. Человеком глубоко верующим Степан никогда не был. В этой церкви венчались его родители, здесь когда-то давно крестили его самого. Церковь была разрушена в шестидесятых годах. Стекла были выбиты, не было колокола, все заросло травой. Внутри валялись осколки, окурки и всякий мусор. Но кое где еще были видны нарисованные когда-то умелой рукой мастера фрески и иконы. Особенно хорошо были видны они в алтаре. С.А. подошел поближе. Наверху был нарисован Господь с раскрытой книгой в руках. «И чаво ж тамо написано?» С.А. достал очки и прочел: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, аз упокою вы». И какой уже ж раз за сегодняшний день С.А. прослезился. «Господи, я труждающийся, я обремененный! С 10 лет в колхозе не покладая рук работал, да и дома така семьища! Господи, прими меня к Себе». Долго еще С.А. плакал и разговаривал с Богом. Ему казалось, что все это время Бог был рядом с ним. И вдоволь нарыдавшись и наразговаривавшись с Богом, С.А. задними дворами побрел домой. Попрощался с полем, с огородом, где когда-то так яростно и усердно работал, а сейчас несколько лет не робил, не обрабатывал землю. Посидел чуточку на крыльце, прощаясь с оградой. Дома обратил взор на божницы, откуда на него смотрели все те же, что и в Храме, любящие, родные глаза. «Как это я раньше-то Тебя не видел Господи?» На душе у С.А. была тихая радость. За день он утомился и сразу лег на койку со словами «На все воля Божия» и уснул.

На следующий день соседка принесла молоко и заметила, что С.А. еще лежит на лавке. Нарядный, с улыбкой на лице он лежал, но уже не дышал…

В последний день земной жизни у С.А. произошла самая главная встреча. Встреча с Богом. Подобно благоразумному разбойнику он пришел к Богу в последний день, хотя не читал Евангелия. С.А. жил по заповедям Божиим, он не воровал, жил честным трудом, любил лишь свою жену, воспитывал детей. И остался ему лишь последний шаг. И он этот шаг сделал. Некоторые годами ходят в храм, вызубривают молитвы, с замиранием сердца читаю в пост состав еды, но встречи с Богом у них так и не произошло. А сколько таких Степанов Андреевичей среди нас? И вместо того, чтобы осуждать, давайте подумаем: «А произошла ли сегодня у меня встреча с Богом?»…

Пою Богу моему…

«Рождество Твое Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…» - тихо пела девушка. Ее нежный, почти детский голосок с легкой дрожью разлетался по небольшой церкви и под самым куполом исчезал. Иногда звонкий голос прерывался возгласами старенького батюшки. В это время Алина (так звали нашу певчую), закутанная поверх пальто в большой шерстяной платок, переворачивала страницы обихода. В холодном храме, стоявшем в заброшенной деревне, было пусто и сыро. На стенах висели покрытые инеем старинные иконы.

За годы разрухи это была первая Рождественская служба. Уже 2 месяца, как церковь стала действующей. Силами москвичей, приезжавших отдохнуть на лето в деревню, удалось поставить крест, покрасить купола, приобрести некоторую Богослужебную утварь. Иконы, с Божией помощью, были сохранены в подвале набожной старушки, которая перед смертью завещала детям вернуть образа в деревенскую церковь.

Алина пела. Она понимала, что возможно после сегодняшней службы больше никогда не сможет петь, но иначе она не могла. Временами ее голосок хрипнул и обрывался, тогда батюшка с Володей из алтаря допевали прерванные на полуслове песнопения. А ведь службы в день рождения Христа могло не быть…

Алинины родители познакомились в художественной академии. Папа Луи - француз, а мама Ольга – русская. Воспитанная, умная и скромная девушка буквально очаровала молодого француза. Ольга никогда не скрывала своих убеждений и сразу поставила условие, что замуж за Луи пойдет, если он примет православную веру.

Француз окрестился с именем Николай. По окончании академии молодые люди обвенчались, и уехали на родину Луи, во Францию. Они жили в небольшой провинции. Оля, привыкшая к жизни вне города, сразу освоилась на новом месте. А работала Оля на дому – она писала иконы, вела домашнее хозяйство, по выходным пела в православном храме. Луи- Николай открыл частное дизайнерское агентство.

Вскоре у молодой семьи родилась дочка. Счастливые родители назвали девочку Алиной. Алина росла очень доброй и отзывчивой и трудолюбивой девочкой. Родители души в дочери не чаяли, та отвечала им тем же. Ольга и Николай воспитывали дочь в православной вере. В семье говорили, как на русском, так и на французском языке, поэт ому девочка с детства владела двумя языками. Когда Алина доросла до того момента, когда сама смогла управлять лошадью, родители купили ей кобылку, которую она почему-то назвала Русей. Руся была ее единственным другом. Про нее она даже сочинила песенку:

Есть у меня Руся, лучший друг

Про нашу дружбу знают все вокруг

Побежим мы в поле с Русей поскакать,

Прибежит с Шафраном мама погулять

Будем в четвером мы вместе все играть!

Алина гордилась своим произведением и постоянно напевала ее под нехитрую мелодию. Часами она сидела в конюшне, общаясь с лошадьми.

Оля с дочкой регулярно выезжали на конные прогулки по полям провинции. Ольга – на лоснящемся вороном красавце мерине Шафране фризской породы, а Алина – на рыжей арабской Русе. Издалека мать и дочь можно было принять за двух амазонок, сошедших со страниц книги.

      Живая природа вдохновляла Алину и Ольгу. Мать и дочь делали привал: Ольга рисовала, а Алина – пела. Петь Алина могла везде и всегда, она не представляла свою жизнь без пения. Заветной мечтой девочки было петь на клиросе, но мама, считала, что всему свое время, поэтому до 10 лет Алина послушно стояла и слушала, как пели другие.

Но однажды… Это был особенный день. Однажды мама позволила ей петь вместе со всеми. Слова песнопений и раньше трогали сердце девочки. Но сегодня… Этот день Алина запомнила навсегда.

Время шло. Девочка росла. Семья раз в год ездила в Россию, к родным. Алина любила и гордилась своими русскими корнями, поэтому всегда с нетерпением ждала этих поездок. Душа тянулась на родину матери. Алине как-то сразу полюбилась деревня, где жили ее бабушка и мамина старшая сестра Галина. Тетя Галя была уже на пенсии, но работала учителем музыки в школе в соседней деревне. Поздно вышла замуж, да и ненадолго. Вскоре супруг погиб в автокатастрофе. Галина осталась с годовалым Вовочкой на руках, двумя годами младше Алины.

Каждый раз, Алина с грустью возвращалась во Францию. Конечно, она скучала по родителям, по любимой лошадке, но спустя неделю, душа опять рвалась обратно, в Россию. Именно здесь она чувствовала себя по-настоящему счастливой. Приезжая в любимое село, она старательно помогала родственницам по хозяйству. Вместе с младшим братишкой, не отходившим от нее ни на шаг, они сажали и выкапывали картошку, пололи морковь, поливали огурцы и смотрели за козочками и овечками.

Алина знала, что ее дедушка был священником, которого расстреляли в канун Рождества. В тот день многие прихожане лишились мужей и отцов. В храме заколотили окна, двери и запретили служить под страхом ареста. Знала, что бабушка Варвара осталась одна с двумя детьми на руках: Галиной и Оленькой. Варвара Никифоровна пережила смерть супруга, войну, голод и холод. Не сломалась, справилась. Воспитала верующих, ответственных, милосердных, добропорядочных и целомудренных девушек; а также, не смотря на статус жены «врага народа», дала девочкам хорошее образование. Аля восхищалась бабушкой и старалась во всем на нее походить.

У Алины было мало друзей, даже совсем не было. В школе она всецело отдавалась учебе, как-то не получалось ей наладить общения со сверстниками. Ее не понимали, считали странной. То ли дело Вовка, понимающий сестру с полуслова. Окончив с отличием школу, Алина приняла решение поступать в музыкальную академию и непременно в России. Родители, уважая выбор дочери, не спорили.

Надо ли говорить, что родные были просто счастливы, приезду Алины. Галина, (бабушки к тому моменту уже не стало), с радостью приютила племянницу. А о Вовке и говорить нечего. Вова очень любил сестру. У него общение со сверстниками тоже как-то не складывалось. Высокий, худощавый юноша с голубыми глазами и светлыми волосами как-то не вписывался в круг школьных сорванцов. Его не принимали, но и не обижали. Володю это не огорчало, он не чувствовал себя одиноким. Замкнутый в отношениях с одноклассниками, юноша был откровенен лишь с одним человеком – двоюродной сестрой. Они понимали друг друга с полуслова.

Переехавшая в деревню Алина с энтузиазмом включилась в работы по преображению храма. В свободные от учебы дни они занимались вывозом всякого мусора из заброшенной церкви, в которой начали восстановительные работы. 4 ноября в храме впервые за полвека была отслужена Божественная Литургия. Алина с Володей помогали за службой: девушка пела, Вова читал и помогал батюшке в алтаре. Алина знала, что Вовка мечтает стать священником и поддерживала его в этом.

Проблем с поступлением Алины не возникло. Девушку взяли сразу. Ее зачислили на бюджетное отделение московской музыкальной академии и даже выделили отдельную комнату в общежитии, но девушка отказалась от нее. Она хотела жить у родных, тем более деревня находилась в Московской области. Родители настояли на личном водителе, который возил Алину в академию и обратно. Девушка стеснялась этого и просила водителя останавливаться не у входа в институт, а чуть подальше, на соседней улице.

Каждый год в академии в последних числах декабря проводились отчетные концерты. На одном из них Алина пела « Романс Антониды» из оперы «Жизнь за Царя». Она очень долго разучивала его. Романс в исполнении Алины звучал великолепно. Но, допев произведение лишь до середины, голос вдруг задрожал и девушка закашлялась. Из глаз ее брызнули слезы. Выступление было сорвано, и она побежала за кулисы. К Алине подошла Виктория Андреевна, ее преподаватель по вокалу.

- Алина, что случилось? Почему ты ушла?- взволнованно спросила она девушку

- Я… я не знаю… я пела.. Но вдруг … Мой голос ... он…он перестал меня слушаться, - рыдая, сказала Аля.

- Ну-ну, дорогая, не плачь… тебе нужно обязательно сходить к фониатру. У меня есть знакомая, она очень хороший специалист. Запиши-ка ее номер телефона и обязательно позвони. Скажи ей,что ты от Виктории Поляниной. Сегодня же позвони, это может быть опасно! - мягко, но серьезно, добавила Виктория Андреевна, нежно поглаживая девушку по голове.

- Спасибо… спасибо большое… Я обязательно позвоню.

На следующий день Алина сидела в кабинете фониатра.

- Из-за перенапряжения голоса, у тебя возникли певческие узелки. Это своеобразные мозоли на голосовых связках… Появились они давно, так что без операции не обойтись. Сейчас голосок придется поберечь. Тебе на некоторое время придется прекратить занятия пением. Если ты будешь петь, то можешь потерять свой голос навсегда. В твоем случае, единственный выход – операция. Она совершенно безболезненна, но твой случай серьезный, и за благополучный исход я отвечать не могу. Главное, для тебя сейчас беречь свой голос, - сказала врач.

Расстроенная девушка, роняя слезы, шла по припорошенному снегом асфальту. Беспорядочные мысли вихрем проносились в голове: «Как же так? Узлы на связках! Как это могло произойти? От перенапряжения? Скоро Рождество, нужно петь… петь… Первая Рождественская служба, престольная. Так ждали… Мечтали! Батюшка огорчится… Вся надежда на Зинаиду Петровну».

Наступило Рождество. Алина внутренне смирилась, что не сможет петь на Рождество. И весело готовила храм к праздничной службе. Но не зря, говорят в народе, что рождественский пост – самый коварный по части искушений: у Зинаиды Петровны, которая должна была петь службу, за несколько часов до начала службы случился инсульт. Одинокую старушку взялась сопровождать в больницу тетя Алины, Галина. Приехавший служить о. Сергий уже было засобирался к себе в поселок. Да это и понятно: певчих нет, прихожан нет. Как служить? А так глядишь к себе на приход ко Всенощной еще поспеет. Батюшка достал телефон и стал искать номер такси.

- Постойте! Не уезжайте! Я…я спою. Я смогу… Пожалуйста…

На о. Сергия смотрели умоляющие глаза Алины.

- Аль, но тебе же нельзя! Врач сказал, что ты можешь потерять свой голос навсегда. Если будешь петь… Аль, не надо… – заволновался Володя.

Щеки Алины вспыхнули. В глазах заблестели слезы:

- Вов, но мы ведь так ждали этого дня! И вертеп три дня мастерили. Служба должна быть! Мы должны, понимаешь…- на ясных глазах девушки заблестели слезы. – Отец Сергий, подождите…

-В первый раз за 50 лет в нашем храме рождественская служба! Здесь с самого детства пела наша бабушка. До самого закрытия храма она руководила церковным хором, участвовала в благоустройстве церкви. В это место она вложила частичку своего сердца, души! Перед смертью она сказала, что церковь откроют, и я, ее внучка, буду петь здесь, Отсюда во время рождественской службы увели и расстреляли нашего деда, настоятеля храма! Бабушка верила, она знала, что у меня получится! Нет , на Рождество в каждом храме должна быть служба, так дедушка говорил… Служба должна быть, по-другому никак…Отец Сергий, мы должны…

Во время пылкой сбивчивой речи Алины о. Сергий не сводил с девушки глаз. Вера еще совсем юной девушки взволновала старого священника, и он почувствовал необычный прилив сил. Действительно, служба должна быть, без этого никак… И она будет! Непременно будет! Слова девочки колокольным звоном отозвались в сердце священника. «Вот она – живая душа! Совсем еще девчонка! 18 лет! И такая вера! Узнаю внучку Варвары Никифоровны», - подумал батюшка.

- Так, чего носы повесили! Давайте в храм, в храм! – решительно скомандовал о. Сергий, украдкой смахнув с лица набежавшую слезу.

Алина запрыгала от радости и побежала за нотами и служебниками, которые хранились из-за сырости в доме у тети.

- Ух, ты! Как в бане! – весело протянул батюшка, войдя в храм. Клубы пара, возникшие от дыхания вошедших, не продержавшись и 10 секунд, рассеялись в холодном воздухе.

Уже через полчаса, открыв календарь, Алина ловко раскладывала закладки в богослужебных сборниках. Она вся сияла от счастья.

… Алина пела, понимая, что это может быть последняя ее служба в качестве певчей.

На херувимской песни, перед словами Ангельскими невидимо голос Алисы вдруг осип и оборвался. Вова, вышедший из алтаря, испуганно посмотрев на сестру, кинулся к ней, но тут же замер от изумления и восторга на месте. Алина вдруг снова запела. Ее голос легко и свободно выводил последние строчки Херувимской. Володе казалось, что в этот момент с сестрой невидимо поют ангелы. Девушка пела как никогда. Во время слов « Причащается раба Божия Алевтина…» Алина вдруг почувствовала, что болезнь ушла, как будто ее и не было. Она совершенно точно поняла, что совершенно здорова. Оставшуюся часть Богослужения девушка допела с небывалой легкостью. Благодарность и чувство любви к новорожденному Спасителю переполняли сердце Алины, ей казалось, что она вот-вот оторвется от земли и полетит под небосвод, вслед за своим голосом.

Эту ночь никто из них не забудет никогда. Ведь свершилось чудо! После службы батюшка, Алина и Володя пошли домой, где их ждал праздничный стол. Перед трапезой о. Сергий отслужил благодарственный молебен.

После праздников, по просьбе матери девушка сходила к фониатру на прием. Но она и без приема знала, что совершенно здорова. Доктор подтвердила отсутствие узелков. Врач сказала что это просто чудо, ведь болезнь была в сильно запущена

С тех пор прошло 15 лет. Деревня преобразилась. Ее, можно так сказать, заново отстроили. Вместо покосившихся, вросших в землю домишек, поставили новые светлые уютные домики, в которых на постоянное место жительства перебрались молодые семьи из мегаполиса. Храм Рождества Христова полностью восстановили по чертежам и фотографиям начала 20 века. Теперь в нем служили два молодых священника: отец Василийи отец Константин.

Отец Василий – тот самый мальчик Вовка, теперь монах, брат Алины и внук растрелянного более полувека назад священника.

Отец Константин – муж Алины. Молодые люди познакомились в Троице- Сергиевой лавре, где Константин заканчивал семинарию, а Алина – регенскую школу. После венчания молодые перебрались в деревню к Алине и с энтузиазмом стали заниматься ее возрождением. Через некоторое время деревня ожила. Храм был полон каждое воскресенье. Матушка Алина стала регентом в своем родной храме, организовала хороший хор, где уже звучат голоса ее детей. Дивны дела Твои, Господи!

«Гордиться славой своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие». А. С. Пушкин

Галочкины ножницы. 

В небольшой уютной комнате тепло, пахнет воском. Пожилая женщина сидит в старом кресле и вяжет шарф. Рядом, на ворсистом ковре, девочка лет восьми ест сливы и тихонько напевает мелодии детских песен. 

— Щелк! — обрезана нить. 

Шарф готов. 

— Юлечка, шарф готов, примеришь? — женщина ласково смотрит на девушку и манит к себе. 

— Ой, тетя Галя, а почему ножницы такие черные? — Юля вопросительно смотрит на потемневший от старости предмет в руках у Галины. 

— Юленька, эти ножницы очень дороги мне, как память об одной замечательной женщине, совершившей за свою жизнь очень много добрых дел… — начала свою историю Галина. 

Юля поудобнее уселась на ковер, укуталась новым шарфом и жадно впилась глазами в рассказчицу, предвкушая интересную историю. 

— Шёл 41 год, война… Мне было около 5 лет. В один холодный зимний вечер мы с братьями и сестрами сидели вокруг мамы, штопавшей пальтишко брата, и рассказывали друг другу истории. Папа был на фронте. 

Вдруг раздался робкий стук в дверь. «Неужели папа вернулся?» — удивилась я. Но из-за приоткрывшейся двери показалась закутанная шарфом, почти закрывающим все лицо, женщина. Одета она была бедно, но аккуратно. На голове и плечах лежал снег. « Ой, да она совсем как снеговик!» — подумала я и улыбнулась, стоя за маминой спиной. Мама впустила позднюю гостью в дом, посадила у печки. Мы узнали, что ее зовут Ольга, что у нее украли ножницы, необходимые ей для работы — она была швеей. 

Тогда мама продала ей наши ножницы, которые мы использовали редко, за клубень картофеля. Как мы все радовались ей! Представь: 6 детей, которые каждый день питаются маленьким куском хлеба и водой. Мы были истощены, и эта единственная картофелина казалась нам невиданным богатством. Мама сварила ее и перетерла с чем-то, чтобы получилось что-то наподобие пюре. 

Ольга, уходя, сказала, что если нам потребуются ножницы, мы можем в любое время прийти к ней и взять. 

С того случая прошло около двух недель. Маме понадобились ножницы, чтобы подшить сестре юбку. Меня послали к Ольге. Она жила недалеко, и я так быстро, как позволял истощенный организм, добежала до ее дома. Я тогда и не знала, какое счастье меня ждет внутри. С замирающим сердцем постучала в дверь. Ольга открыла, посмотрела на меня добрыми черными глазами и улыбнулась: 

— Здравствуй, Галочка! Маме ножницы нужны? Заходи, не стесняйся, сейчас принесу, — Ольга убежала вглубь (в глубь) дома, а я послушно переступила порог, закрыла входную дверь, и, отряхнув с валенок снег, прислонилась к печке и уснула. Остывающая печка отдавала мне свое тепло, которое мягко растекалось по замерзшему телу. По спине побежали мурашки, и я провалилась в сон. 

Из сладкой дремы меня вывел тихий голос Ольги: 

— Галочка, просыпайся, все счастье проспишь! 

Говоря это, она улыбалась. Я поняла это даже с закрытыми глазами: в ее голосе звучали светлые, добрые нотки, уходя вверх, задевая и подкупая меня. Когда я открыла глаза, увидела перед собой завернутые в лоскут серой ткани ножницы и положенный сверху кусочек сахара: 

«Это что, сахар?» — подумала я. 

Ольга передала мне драгоценность в руки и ласково сказала: 

— Это тебе, съешь, у меня залежалось. 

Есть хотелось очень сильно. Я поблагодарила Ольгу, вышла за дверь и положила сахар на язык, наслаждаясь тем, как мягко он растворялся во рту. Он непривычного вкуса свело живот. Прекраснее того кусочка сахара я не пробовала больше нигде. 

Через некоторое время маме снова понадобились ножницы, и история повторилась, только уже с другой едой. С тех пор и стала бегать за ножницами с огромной радостью. Иногда, когда особенно хотелось кушать, я ходила «за ножницами» без просьбы мамы: брала ножницы, потом около получаса гуляла и шла отдавать. Она, наверное, все понимала, но все равно каждый раз встречала меня с улыбкой. До сих пор помню лицо этой прекрасной, святой женщины: морщинки, добрые бездонные глаза. С какой благодарностью я ее вспоминаю… 

На мое пятилетие она подарила мне коричневое платье, которое сшила сама, и баночку сливового варенья. Платье я заносила до дыр на локтях. Оно грело меня любовью и добротой, вложенной Ольгой в каждый шов. 

Варенье мама развела водой, и получился компот, который мы пили всей семьей. 

После смерти нашей дорогой Ольги мама разрешила мне забрать те самые ножницы, которые за все время использования ни капли не испортились.

Эти драгоценные ножницы я храню все годы своей жизни, как память о замечательном, сильном и великодушном человеке — Ольге. 

В военное время она была героем. Она дарила любовь и заботу, порой отказывая себе в чем-то. Сейчас я понимаю, что она очень нуждалась. Несмотря на это, одежда, которую она шила, отдавалась нуждающимся лишь небольшой частью продавалась. 

Я очень, очень благодарна ей за все, что она делала.

А. С. Пушкин говорил, что гордиться своими предками не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие, — Галина завершила свой рассказ, с глаз ее закапали тихие слезы.

— О, Перун! О, великий бог грозы! Даруй нам дождь! — протяжно пел седовласый старец, вознося руки над капищем. Вокруг него стояли около тридцати мужчин. Они, словно эхо, вторили жрецу и делали странные жесты, держа в руках длинные резные палки. Их голоса были серьезны и приглушенные, движения напряженные, а брови сведены. Было понятно, что эти люди совершают какой-то ритуал.

Голос жреца становился все громче, танец мужчин все быстрее. Женщины, стоявшие поодаль, с тревогой смотрели в ярко-синее небо. Казалось, вот-вот произойдет что-то невероятное.

Но вдруг один из мужчин с раздражением бросил ритуальный жезл на землю и остановился. Ритуал прекратился. Жрец медленно подошел к недовольному. Люди поежились и отошли подальше: они боялись этого властного и сердитого старика. Скользнув своими прищуренными глазами по лицу прервавшего ритуал, жрец, растягивая слова, спросил:

— Почему ты, воитель Ойко, посмел нарушить обряд вызова дождя? Засуха уже…

— Засуха! Опять она! Я знаю, засуха погубила нам урожай, из-за нее нам пришлось прекратить торговлю с арабами, она унесла жизни многих вятичей нашего племени. Но что толку в этих бесконечных танцах и жертвоприношениях? Разве Перун сжалился над нами? Разве упала хоть капля на наши поля? Нет! Перун не слышит наши просьбы. Перун слеп и глух. Мы только зря губим скот, принося ему жертвы, — гневно произнес Ойко.

В толпе послышались одобрительные возгласы. Засуха пришла на землю вятичей в мае, а уже была середина августа. С тех пор проводились десятки ритуалов, но урожай продолжал погибать, а люди умирали с голоду.

Жрец властным жестом заставил людей замолкнуть и с усмешкой спросил:

— И то же ты, о мудрый Ойко, предлагаешь делать? Перун гневается на нас, мы принесли недостаточно большую жертву ему осенью. Надо лишь дождаться его прощения.

— Великий жрец, мы принесли ему в жертву стадо отличных коров. Не в этом дело. Дело в том, что… Что… Что Перуна не существует!

Эта фраза нелегко далась Ойко. Он побледнел, опустил взгляд и ждал ответа жреца. Тот ответил молниеносно:

— Как ты посмел сказать так о Перуне? Из-за таких как ты он карает нас засухой! Кто же управляет нами, кто же посылает на нас горе и радость, если не наши боги? Признавайся, Ойко, ты ходил слушать этого ненормального из Киева? Кажется, его зовут Кукша.

— Нет, я не ходил слушать Кукшу, но я знаю, о чем он говорил.

Ойко солгал. Он ходил слушать Кукшу. Кукша говорил удивительные вещи. Удивительные и, как казалось Ойко, правдивые. Ойко хотел поделиться этой правдой со своими соплеменниками, но не знал, как это сделать. Он начал говорить сбивчиво и негромко.

— Кукша учил, что на небе живет Бог. Этот Бог был на земле, Он учил людей жить правильно, но люди не послушали и убили Его. Он пострадал за людей. И Бог теперь с неба смотрит на нас. Он видит все наши хорошие и плохие поступки. А после смерти Бог отправляет всех хороших людей в вечную прекрасную жизнь. Но…

Замолчи! — прервал Ойко жрец и, поворачиваясь к толпе, огласил, — вятичи! Я знаю, что делать! Я отправлюсь вглубь леса, к нашему тайному капищу. Я буду просить Перуна даровать нам дождь. И будьте уверены, славные вятичи, дождь оросит наши поля!

Вятичи восторженно возликовали. Жрец самодовольно улыбнулся и приказал людям расходиться. Только одного своего соплеменника, Крива, он не отпустил, а подозвал к себе. Крив был одноглазый, храбрый, сильный, задиристый человек, и, главное, до фанатичности верил в Стрибога, Перуна и прочих богов.

— Крив, — обратился к нему жрец, — погляди за Ойко, пока меня не будет. Не нравится он мне.

— Не волнуйтесь, великий жрец, сделаю. Только вы уж постарайтесь. Очень тяжко нам без дождичка.

Жрец отпустил Крива и налегке отправился вглубь леса, к тайному капищу вятичей.

***

Есть на свете небольшой городок Мценск. Может быть, вы и слышали о нем. И в этом городке расположена гора Самород. С нее видно весь Мценск, а солнечные лучи при восходе всегда в первую очередь освещают эту гору. Если конкретнее — то маленькую часовенку из красного кирпича. Это сейчас там часовенка, а в далеком XII веке, когда на месте города находились селения вятичей, на месте часовенки стояла хижина. В хижине жил святой Кукша со своим учеником Никоном.

***

Солнце встало, и с его первыми лучами Кукша вышел из хижины. Он повернулся было в сторону вятичских селений, но его остановил ученик Никон:

— Отец Кукша! Куда вы идете так рано?

— К вятичам, сын мой. Они рабочий народ и встают рано.

— Но, отец Кукша, еще темно, а вятичи не только работники, но и разбойники. Я пойду с вами.

— Нет, сын мой. Когда я молился сегодня, то мне было знамение. Вятичи уверуют сегодня.

С этими словами Кукша спустился с горы Самород и отправился к вятичам. Он часто ходил к ним, проповедовал, но они всегда смеялись над его словами. Недаром вятичи славились своим упрямство! Но Кукша не только проповедовал, но и помогал. Вскоре вятичи привыкли к нему, и он беспрепятственно заходил в их селения. Не допускали Кукшу только до капища. Его проповеди все так же не пользовались успехом, но вятичи знали и любили «старца из Киева» и бежали к нему со своими бедами.

Были у Кукши и враги. Жрец ненавидел его, а фанатики-вятичи использовали любой повод, чтобы задеть Кукшу. Но все же он почти каждый день спускался к избам вятичей и рассказывал им про Бога, про праведную жизнь, дабы заблудшие, невежественные люди поняли, что значит православная вера, и потянулись к свету.

У входе в селение Кукшу уже ждала группа вятичей. Издали завидев Кукшу, они подбежали к нему словно группа детей и наперебой заговорили. Кукша опешил от такого приема и спросил:

— Постойте, что случилось? Ойко, что вы пытаетесь мне сказать?

Крепкий светло-русый вятич выступил вперед и сказал:

— Отец Кукша! Жрец ушел на время из селения. Мы согласны научиться твоей вере! Помоги нам!

— Избавь нас от засухи! Научи нас праведной жизни! — послышались со всех сторон голоса вятичей.

— Отец Кукша! Спаси нас! Мы гибнем семьями от голода и жары! Попроси своего Бога даровать нам дождь.

Кукша молча улыбнулся. Почти все селение собралось посмотреть, как «старец из Киева» спасет их селение от голодной смерти.

Кукша стал горячо молиться. Он молился долго, все вятичи затрепетали, услышав слова молитвы.

И тут вдруг тучи заполнили ясное небо, грянул гром, и землю оросил благодатный дождь. Дождь шел и шел, насыщая иссушенную землю, а люди плакали от счастья и благодарили Кукшу.

Вятичи поверили в Бога. Еще несовершенно, еще не все, но в душу каждого было заложено семя веры. Истинной православной веры.

***

Жрец вернулся в селение 27 августа 1115 года. Он сразу почувствовал что-то неладное. Люди были удивительно добры друг к другу, нигде не слышалось ругани, поля плодоносили урожаем.

Жрец понял, в чем дело. Он встретился с Кривом, который рассказал ему обо всем. Они до ночи совещались и, наконец, решили, что делать с Кукшей.

В эту же ночь Кукшу с его учеником Никоном нашли мертвыми.

***

Кукша был убит религиозным фанатиком в глубине леса, темной ночью. Его смерть была мученической. Мощи Кукши, перенесенные потом в Киево-Печерскую лавру, излечили множество людей, при жизни он также совершил не одно чудо (благодатный дождь — лишь одно из многих).

Задумывались ли вы, что снится слепым людям

Вряд ли, но после этого вопроса вы, конечно, задумаетесь. Я избавлю вас от длительных поисков ответа: слепым людям снится ничего, пахнущее ничем и не издающее никаких звуков. Вот так.

Не то, чтобы это было  проблемой, связанной с моей слепотой. Были и куда более важные. Но от отсутствия снов почему-то волновало меня сильнее прочих.

Я сидел на сырой земле, облокотившись спиной о церковную стену. Сегодня воскресенье, значит,  прихожан будет больше, чем обычно. Зачем люди ходят в церковь? Что тянет их туда? Желание быть «чистыми» перед Богом? Влечет ли их туда красота церковных залов? Может слова молитв и песнопений, успокаивающих душу, подобно бальзамам, успокаивающим раны? Пока эти мысли лениво жужжали у меня в голове, подобно пчелам, люди продолжали идти в церковь и исчезали внутри. Казалось, пахнущие ладаном залы растворяли в себе толпы. И куда они все исчезали? К Богу ли? Или их души остались в этом великолепии храма?

Как бы там ни было – я в церкви лишний. Я не видел икон, не видел золотых куполов , подпирающих небо. Что уж и говорить о том, что я не мог увидеть и Бога?

Мрачные мысли отошли на второй план. Единственное, что сейчас имело значение – голод.  Понимал, что просижу у церковной стены, ожидая милостыни, очень долго. Но, возможно, кто-то настолько сжалится надо мной, и в руках у меня вместо жалких  двух монеток окажется что-то существенное?

От этих мыслей на душе становилось мерзко. Остатки гордости бунтовали, но голод давил на меня сильнее, чем нежелание смотреть пустыми глазами на толпу возле церкви. Казалось бы, откуда ей взяться, гордости? Она должна была исчезнуть вместе со зрением. Было бы не так мерзко.

Я откинулся и коснулся затылком стены церкви. По небу прокатился раскат грома и тут же торжественно зазвенел огромный церковный колокол, словно вторя ему. С неба (наверняка, небо было «серым», хоть я и понятия не имел, как это) медленно упали первые капли дождя. Одна из них ледяной змейкой заползла за шиворот моей потрёпанной рубахи. Я вздрогнул.

Дождь шелестел, заглушая шёпот толпы внутри церковного зала, а колокол звенел, словно безумный, в свою очередь, заглушая дождь. Я подумал о том, что служба будет длиться долго. Да и люди наверняка решат переждать ливень в укрытии. Значит, выйдут они не скоро, и милостыню никто не подаст. На секунду презрение к себе заглушило всё остальное. Я подставил лицо каплям дождя и почувствовал, как меня клонит в сон. Бороться со сном смысла я не видел. И сдался.

Темнота. Не такая, какая бывает в тёмных помещениях. Живая. Дышащая. Легко рвущаяся, как мокрая бумага. Ничего в этой темноте нет – ни огонька, ни вспышки. Даже звуков. Шорохов. Она не имеет запаха, не имеет вкуса, не имеет смысла. Но я чувствую, что могу разорвать эту темноту, как бумагу. Правда, чувствую. И я знаю, что эта темнота – противная, липкая, живая темнота – моё зрение. Мои глаза. Тот мир, который я вижу. Мир слепого.

Я проснулся, распахнул  глаза, но увидел точно такую же темноту. Но она пахнет дождём и на ощупь, как шершавая стена старого церковного здания.

Это и был мой мир?

Я устало приподнялся. Судя по тишине, проповедь прочитана и люди покинули церковь. У себя на коленях я обнаруживаю три монетки, которые кто-то положил мне в руки, пока я спал. Я зажал  их в кулаке и попытался  подняться. Это давалось мне без труда – я сидел здесь очень часто и знал каждый выступ, за который можно уцепиться и встать. Правой рукой я нашарил на земле палку – крепкую ветвь ясеня, найденную мною в прошлом месяце возле реки. Кости хрустели, голова слегка болела. Впрочем, это неважно.

С секунду я стоял и пытался понять, куда мне идти. Дома у меня не было. Семьи и друзей – и подавно. Не было вообще никого.

Я сжимал в кулаке три монеты, в другой руке – палку. Находил ей путь, стремясь поскорее уйти куда-нибудь под крышу: дождь до сих пор не прекратился, и, если бы я, в скором времени, не оказался в относительной сухости, то непременно подхватил  какую-нибудь хворь. А это совершенно лишнее.

Церковь находилась в самом центре нашей  деревушки. Минут за десять – с учётом на мою слепоту – я мог дойти до рынка, купить на свои три монетки обгорелые хлебные корки (ими чаще всего я и питался), а уже на рынке найти кого-нибудь, кто пустил бы меня переждать дождь.

Заострённый конец палки то и дело натыкался на камни, путался в скользкой траве, булькал по лужам. Дождь продолжал идти. Несколько раз упав по дороге, я, наконец, добрался до рынка.

Рынок – одно из самых оживлённых мест. Он жил своей жизнью. Работал даже сейчас, под нещадными ударами ливня: кто-то прятал товар от дождя, кто-то покупал, кто-то продавал. В конце рынка находился трактир, и её хозяин оглушительным басом зазывал немногочисленных промокших покупателей погреться. Я услышал вдалеке смех дворовых мальчишек. Вздрогнул. Нужно бы не попадаться им на глаза. Слепцов вроде меня не жаловал никто, а уж они…

Я напряг слух. В нескольких шагах от меня приятный женский голос рассказывал кому-то о том, каким невероятно вкусным получился сегодняшний хлеб и как жаль, что из-за дождя нет покупателей, чтобы оценить его достоинства.

Мой рот наполнился слюной, и я двинулся на звук этого голоса. Матери у меня не было, но я почему-то подумал, что если бы она была, то голос её звучал бы именно так.

- Чем я могу помочь? – осведомился тот же самый женский голос, когда я добрался до прилавка.

Я молча показал на свои глаза, на монеты в кулаке, на рот и живот.

- Хоть корочку… Это всё, что у меня есть…

Приятный женский голос не отвечал. Я почувствовал, как меня накрывает паника: она презрительно рассмеётся, отбросит мои жалкие монеты и прогонит меня, я знаю, знаю, они все так делают, пожалуйста, не смейся, я уйду сам, я…

- Да ладно. Всё равно никто этот хлеб сегодня не купит, а ведь жалко – нынче  он удался на славу. Завтра он уже таким не будет. Погоди.

Я почувствовал, как женщина отошла от прилавка. Не прошло и пяти секунд, как в моих руках оказалась целая булка. Тёплая, пахнущая домом, которого у меня никогда не было, с хрустящей корочкой…

Паника ушла, сменившись благодарностью.

- Спасибо вам...

Я услышал за спиной добродушный мужской смешок. Ещё один покупатель? Чья-то тёплая рука потрепала меня по голове.

- Ну, будет, не плачь, - густой, звучный голос. Давно такого не слышал. - А можно и мне вашего чудесного хлеба?

- Конечно, Валентин Феликсович, - в приятном женском голосе проскользнули нотки уважения. Кажется, этого доброго мужчину она знала не понаслышке.

Я, прижимая булку хлеба к груди, отошёл от прилавка. За спиной я слышал, как переговариваются Валентин Феликсович и добрая женщина, продавшая мне еду. В другой ситуации, я, возможно, и прислушался бы. Но сейчас все мои мысли занимала буханка хлеба: мягкого, пахучего, наверняка потрясающего на вкус. Я не мог ни о чём думать, кроме него, и, наверное, поэтому не сразу почувствовал, как в спину мне прилетел тяжёлый камень.

Боль и испуг вытеснили мысли о еде, хотя, казалось, это невозможно. Я слышал за спиной мальчишеский смех и слишком хорошо знал, что сейчас будет.

- Эй, Ванька, смотри! Да у этого слепого пса хлеб! Зуб даю, краденый! Маманя моя говорит, они, слепые, все воруют. 

- Ага, ага! Ты погляди, рубаха какая! Эй, ты это на какой мусорной куче нашёл?

- А правду говорят, что он на улице ночует?..

- Да кому он нужен, чтобы в дом его пускать!..

Насмешки и обидные слова летели со всех сторон. Но это было не самое страшное. Куда страшнее, если полетят камни…

И они полетели.

Слева, справа, сзади, спереди. Даже, кажется, с небес вместо капель дождя на меня летел каменный град. Камни были небольшими, но, ловко запущенные умелыми руками беспризорников, били больно и метко. Один из камней попал в плечо. Рука онемела и я, слабо вскрикнув, схватился за неё, выронив драгоценный хлеб. Сквозь улюлюканье мальчишек я услышал тихий плеск. Хлеб упал в лужу.

Дрожа от боли и холода, я упал на колени и принялся хлопать рукой по луже и грязи в поисках буханки. Мои пальцы нашарили корочку, и только я хотел схватить её, как вдруг…

- Вань, хватай!

Цепкие руки выхватили хлеб из моих пальцев. Мальчишки побежали, не забыв напоследок рассмеяться и кинуть в меня ещё один мелкий камешек.

Я стоял на коленях среди огромной лужи, с неба на меня летели капли дождя, который, казалось, никогда не кончится, пока не смоет меня с лица земли. В этот момент мне отчаянно хотелось видеть. Видеть лицо этих мальчишек, видеть лужу, в которую упал мой шанс не умереть от голода, видеть…

Противный дождь продолжался.

- Сынок, ты в порядке?

Голос. Я уже слышал его где-то. Добрый, зычный бас. Мужчина, покупавший хлеб после меня?

Я почувствовал его руки на своих плечах. Меня потянули вверх. Тот же час я оказался на ногах – мокрый, обиженный на весь белый свет, заляпанный в грязи. Меня передёргивало от отвращения к самому себе.

Голод тем временем сжигал меня ничуть не хуже, чем презрение. Я вспомнил потрясающую доброту торговки и… расплакался, стоя посреди лужи перед незнакомым мне человеком.

- Ну будет тебе, ну… Перестань… Ты из-за хлеба? Вот, держи, мне не жалко…

Я почувствовал тепло рук мужчины и… тепло свежего хлеба в руках.

Сердце пропустило удар.

- Вы… Я вовсе не из-за этого. Заберите, пожалуйста, не стоит… 

Мужчина не забрал хлеб назад. Он стоял и как будто ждал, когда я скажу, почему плачу.

- Понимаете… Я ведь даже их лиц… не… не видел…

Дождь хлынул с новой силой.

- А ты хотел бы… увидеть? – мужчина спрашивал осторожно, обдумывая каждое слово.

- Конечно…

- Я могу тебе помочь.

Дождь прекратился и я понял, что что-то изменилось.

Я не чувствую ничего.

Кто я? Зачем? Почему моим глазам так больно?

Тот мужчина с рынка. Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, так? Я знаю, что он – епископ православной церкви. Хирург. Профессор. Духовный писатель. Он помог мне на рынке, а когда я сказал, что хочу увидеть лица мальчишек, причинивших мне боль, он сказал, что поможет мне. И сейчас он делает мне операцию. На моих глазах. Чтобы я смог видеть.

Валентин Феликсович работает в больнице, и в нашей деревне он оказался проездом. Я, наверное, могу считать это удачей, если не умру во время операции.

Валентин Феликсович безумно переживает за её исход. Даже сильнее, чем я.

Какой он хороший, всё-таки.

Так темно… теряю сознание.

После моей операции прошло два месяца.

Валентин Феликсович сказал, что я страдал от трахомы. Я не знал, что это за болезнь. Я вообще ничего не знал, кроме того, что она перечеркнула мою жизнь. Валентин Феликсович пытался что-то объяснить мне, но я ничего не понял из его объяснений, кроме того, что она, болезнь, ослепляет. Остальное для меня было неважно.

Жить я стал в доме, где остановился сам Валентин Феликсович. Из-за меня он задержался в нашей деревне и я чувствовал себя безумно виноватым, но к моей вине примешивалось и оглушительное – я бы сказал, ослепляющее- чувство благодарности.

Первые дни меня мучила адская боль в глазах, но я честно пытался игнорировать её. Ведь если это – цена за зрение, то я готов её заплатить.

Каждые три дня Валентин Феликсович делал мне перевязку. Он обматывал вокруг моей головы что-то, похожее на эластичную ленту и называл это «бинтами». Он просил меня не открывать глаз, когда снимал их. Я слушался его. Во всём.

Каждый раз во время перевязки мы разговаривали о пути к Богу, о медицине, о людях, о хлебе, о дожде. Валентин Феликсович изумлял меня. Никогда не встречал таких добрых, умных людей.

Однажды я спросил о его прошлом. История этого человека… поразила меня.

Прежде чем проявить себя в области медицины, он  мечтал стать художником. Отчасти это объясняло его лёгкие, ласковые и тёплые руки.

Закончил он  Киевскую художественную школу, а потом подал документы на медицинский факультет Киевского университета. Меня, не имевшего ровным счётом никакого образования, это приводило в восторг. Я расспрашивал его о годах учёбы, и он рассказывал – медленно, неторопливо. Я чувствовал себя так, будто бы сам побывал там, на его месте.

Операциям на глазах он стал учиться уже сразу же после окончания университета. От той же болезни, что поразила и мои глаза, он избавил множество человек.

Он написал диссертацию (для меня это слово было незнакомым, но Валентин Феликсович растолковал мне его) о новом методе обезболивания, который назывался региональной анестезией. Он был женат: жену его звали Анной Васильевной. С ней он познакомился, когда работал военно-полевым хирургом на дальнем Востоке, во время русско-японской войны. Были у них и дети.

Священнический сан он принял неожиданно для самого себя, после разговора с епископом Иннокентием. После этого он стал и священником, и врачом, и профессором. В 1921 году,  Войно-Ясенецкий появился в больничном коридоре… в рясе и с наперсным крестом на груди…

В 1923 году Валентина Феликсовича арестовали по подозрению, как он сказал, в «контрреволюционной деятельности». Это положило начало ужасным одиннадцати годам – одиннадцати годам тюрем, ссылок… Валентин Феликсович рассказывал, как его посадили в поезд, но он не смог двинуться с места – толпа народа легла на рельсы, желая удержать его. Он говорил, и в голосе моего спасителя слышались… слёзы.

Он рассказывал, как в тюрьмах делился с преступниками одеждой и заслуживал их уважение. Рассказывал, как однажды провёл операцию молодому крестьянину. Рассказывал о заключении в Енисейской тюрьме и о том, как он прогонял из камеры клопов. Я слушал историю этого удивительного человека и поражался тому, что он, пройдя столько испытаний, оставался таким добрым и чутким….

Так и проходили дни: я приходил на перевязку, слушал удивительно красивый басовитый голос Валентина Феликсовича и надеялся на чудо.

Чудо свершилось.

Я снова сплю, но на этот раз я знаю об этом. Мои глаза плотно закрыты, а сверху я чувствую тяжесть бинтов. Кажется, я уснул после перевязки. Валентин Феликсович, наверное, где-то в доме. Мне нужно проснуться.

Что это? Мне никогда не снилось ничего, кроме темноты. Так что же это такое? Это… лицо? Улыбающееся, мужское лицо? Почему оно в этой темноте? Я ведь никогда не видел чьего-то лица. Почему я вижу его сейчас? И откуда я знаю, что это спаситель? Почему? Это лицо… оно такое суровое. Лицо человека, прошедшего множество испытаний. И я… я вижу его, боже, я же вижу его… В этой темноте… Не может быть…

Я проснулся в маленькой, пыльной комнате. В ней невероятно светло: я увидел стол, стул, низенькую кровать с простынями, на которой я лежу. Я не уверен, но мне кажется, что этот цвет называют белым.

И тут я понял.

Я вижу.

Я вижу окно, распахнутое окно, сияя в котором косо ломаются солнечные лучи. Я вижу листья и деревья. Я даже вижу свою палку (палку из ясеня ), на которую я опирался при ходьбе.

- Ва… Валентин Феликсович… - мой голос дрожит.

- Что-то случилось? Ты уснул, после того, как я сменил бинты. Ты выглядел усталым, и я решил тебя не будить…  -  Валентин Феликсович быстро появляется в проходе, встревоженный моим испуганным голосом.

Я смотрю на него. Невысокий, плотный мужчина. Его лицо… первое лицо, которое я увидел. Самое прекрасное из всех лиц. Каждая морщинка на нём, блеск его чудесных глаз, его изумлённая улыбка. Он так невыносимо красив просто потому, что я вижу его…

- В… Валентин Феликсович… У вас очень красивые глаза.

Ветер дует в приоткрытое окно. Меня душит чувство благодарности, и я медленно встаю с кровати, не пытаясь сдержать счастливых, горячих слёз. Я подхожу к нему – теперь я знаю, где он находится,  и могу его видеть, подхожу и целую его руки.

Он гладит меня по голове,  улыбается, изумлённо и счастливо. А я не понимаю, как я жил в сплошной темноте, где не было таких лиц, лиц добрых и невероятно сильных духом людей, которые делают мир лучше, которые открывают дорогу в мир добра и света.

Валентин Феликсович открыл мне путь в мир, в котором тьма уступает место безграничной, светлой силе.  В этом мире нет камней и холодных струй дождя, но есть ведущая в небо лестница и  прозрение.

Задумывались ли вы когда-нибудь, что снится слепым людям?

Если да, то я ответил на ваш вопрос.

Рассказать тебе сказку?

Сказку о тебе, о земле, о шелковой воде, которая ласково обнимает золотистые берега. Сказку о звездном небе, шепоте ветра, цветочных полянах и утренней алмазной росе.

Может быть, тебе интересна сказка о людях и Боге? Ты, человек, одно из самых удивительных и совершенных созданий неба, думал ли ты когда-нибудь о Боге? Как ты думаешь, какой Он? Прекрасный человек в длинных одеждах из обрывков тумана, который крошит пряники в птичьи кормушки и подкладывает детям звезды в карман? Или суровый владыка, восседающий на небесном троне и внимающий тихим, торопливым молитвам с невероятной чуткостью? Каким бы Он ни был, Он стоит за нашим плечом и вдохновляет нас. Вдохновляет на подвиги. Его взгляд проникает в трещинки на доспехах, Его тяжелое дыхание ласкает наши горящие щеки. И вот люди поднимают мечи, встают с пропитанной кровью и слезами земли, бегут навстречу боли и ужасу - и все это ради Бога. Ради мира, добра и неба.

Герои могут быть разными. Вспомни суровые и печальные лики святых. Подумай о том, насколько удивительно сильны эти люди. Представь темно-алую кровь мучеников, темнеющую на светлых одеждах, подобно лепесткам мака, представь священника с посеревшим от усталости мудрым лицом, который крестит дрожащей рукой уходящих на войну солдат, представь, как чьи-то пересохшие губы шепчут слова молитвы – шепчут тихо, испуганно, с щемящей нежностью и светлой печалью. И слова этих молитв взлетают высоко в голубое небо, вспархивая с губ, подобно мотылькам. Есть что-то в этих людях, что-то вечное и глубокое, что делает их героями.

Вспомни русских солдат, которые шли на войну, держа дрожащие руки у сердца. Вспомни все, что ты слышал о них, и представь толпы бледных испуганных юношей, молящихся за свою Родину, толпы грязных и вспотевших мужчин, которые с болью смотрели на небо и целовали землю, ощущая запах недавно прошедшего дождя. И в них есть это – только это и помогло им. И небеса до сих пор помнят светлые, испуганные и бесстрашные взгляды этих героев.

Вспомни длинные, пропахшие ладаном церковные залы, мерцающие в полумраке не то звездами, не то золотом. Вспомни ослепительные сияющие купола, скребущие синеву небес, и цветные стекла витражей, вспомни иконы, покрытые множеством ласковых и искренних поцелуев. Красиво, правда? А знаешь, сколько людей пожертвовали своими силами ради этого? Создание чего-то красивого, святого и вечного – подвиг. И люди, своим терпением и трудом сделавшие это, – герои.

И в каждом человеке живет истинный герой: в человеке смешались недостижимый космос, мощь и сила океана, ласковый, но обжигающий свет огня. Мы подобны игрушкам, ценным и хрупким, но в своем стремлении к вечности мы сильны, отважны и до боли прекрасны. История человечества тянется бесконечной сияющей дорогой, омытой кровью и сияющей рассыпанными на ней звездами. И по этой дороге истории всегда смело шагал человек, обычный живой человек с невидимыми могучими крыльями за согнувшейся от усталости спиной, шагал и с помощью силы духа творил все самое великое и прекрасное. Посмотри на небо за окном – усеянное ли звездами, ясное и чистое или затянутое тяжелыми серыми занавесками хмурых туч. Это небо отразилось в миллионах глаз, вдохновило многих на отважные поступки или на создание музыки и стихов. Посмотри на него и соверши подвиг, который сделает тебя героем. А потом закрой глаза и услышь, как белоснежные облака или пахнущий цветами ветер шепнут тебе в самое ухо: «Спасибо...»

Рассказать тебе сказку? Сказку о героях духа, сказку о небе, добре, солнце, ромашках, звездах и мотыльках? Сказку о крови, боли, сказку о поражениях и победах?

Хотя, знаешь... Рассказывать ее не имеет смысла – ведь ты знаешь ее давным-давно. Ты и сам герой этой сказки.

Эта сказка называется «Жизнь», и ее автор – призрачный человек, улыбающийся и всесильный. И пишет Он ее там, на небе, усеянном звездами и укутанном облаками небе.

Вот и пришла Пасха! Пять месяцев мы не были на колокольне. С ноября задувают холодные ветра, раздирающие, кажется, самую душу, не пускающие на открытую площадку. А в декабрьские морозы опаска берёт – можно колокола разбить. Профессиональные звонари в это время звонят только до минус 25, берегут хрупкий металл.

А в Святую Пасху оживает и возрождается всё, и колокольня ждёт нас.

Открываем люк, и свежий весенний воздух, гонимый ветром, встречает особым запахом талого снега, набухающих почек, влажного дерева.

Нас, ребят, четверо, с нами звонарь нашего храма. На колокольне тихо, слышны только голоса прихожан, выходящих из храма, «Нива» урчит на дороге, и малыши гомонят во дворе. И вот удар, ещё и ещё один - трезвон! Пространство наполняется неповторимым, радостным пением колоколов. Живые, голосистые, они запевают простое и важное для каждого: любишь Бога – ходи в храм! В самую душу льются эти звуки, рождённые мягким движением рук мастера.

Радость какая: в Пасхальные дни можно звонить и нам! Подходит мой черёд, пробую. Сначала осторожно, потихоньку, вспоминаю, а дальше – быстрее, проигрываю мелодию, знакомую, даже родную. Наконец, трижды «во вся» и спускаемся по крутым ступеням вниз. Там крестимся, как должно, благодарим Господа за благодать и светлую радость и бегом в трапезную есть куличи, крашенные яйца, пасочки. Христос воскресе!

   Уже вечер, а чувство радости не отпускает. Вновь вспоминаются слова молитвы, прочитанной перед входом на колокольню: «Благовествуй земле радость велию, хвалите небеса Божию славу…». Колокол – глас Неба, потому называют его живым, что он часть Церковной жизни. Так и с человеком: без Бога, без любви к нему и без Церкви он лишь «медь звенящая или кимвал звучащий».

***

Кто такие фарисеи, я узнал не сразу. Слышал о них на проповедях, понимал: недобрые люди. Теперь мне ясно: фарисействовать – значит лицемерить.

Думаю об этом и ужасаюсь. Как часто я в мыслях жалею своих одноклассников, которые далеки от православия, от русской Церкви! Они не ведают о грехах и покаянии, не знают причастия и помазания, не произносят слов молитвы. Порой с насмешкой или равнодушием слушают на уроке литературы о библейских сюжетах и героях, иногда горячо вступают в спор, отвергая очевидное и вечное. А ведь нет в моих мыслях ни любви, ни уважения, только одна гордость, одно ничтожное «я».

Но очень хочется помочь им, показать дорогу к храму, где любой может найти Истину и обрести радость и мир в душе. Стоит только как следует потрудиться.

И начинать работать придётся именно над собой. Я часть нашего школьного класса и ничем не лучше других: и учёба не всегда даётся, и шалости случаются на переменах, и лень порой одолевает меня.

Вот и трудись усердно, превозмогай соблазны, и не фарисействуй, отрок Фёдор. В этом преподобный батюшка Серафим наставлял: «Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысячи».

***

   Порой после службы сядешь на скамеечку около храма, а рядом друг или батюшка. Или подсядешь к знакомым с детства старушкам и неожиданно вспомнишь про помидоры, подаренные тебе восьмидесятидевятилетним дядей Ваней, выращенные с любовью к принимающему. Достанешь из кармана - духовитые, крутобокие, с зелёной веточкой! - предложишь – никто не откажется от такой щедрой красоты. И пойдут неторопкие душевные разговоры о близком и далёком, о житейском и вечном.

Выходит, эти спелые земные плоды объединяют нас. Не Господь ли в эти минуты так призывает продолжить общение, сердцами касаться друг друга, быть живыми христианами? Поэтому и говорят: «Трапеза –– продолжение Литургии». И в этом высшая мудрость Любви ко всякому, кто делит с тобой хлеб. И это прекрасно!

***

Несколько лет назад узнал я Святейшего Патриарха Алексия ll. В память его, в день его смерти, 5 декабря, посмотрел фильм, и что-то открылось мне светлое и родное - о нём.

Тогда же я прочитал книгу о детстве будущего Патриарха, подаренную мне нашим батюшкой. Скажу сразу: она для меня стала самым настоящим открытием православной литературы, много замечательного рассказала о Святейшем. Так начал я знакомиться с его Первосвятительской жизнью. Дивный облик земного человека, нелёгкая, но прекрасная, достойная судьба!

Год назад мне привелось побывать в Елоховском соборе Москвы. где был похоронен Предстоятель. Так я встретился с ним.

   Патриарх Алексий служил в непростое, но особенное время, которое мы называем «Вторым Крещением Руси». Вся жизнь его – пример подлинной любви к Богу и к ближним, любви к своей пастве. Святейший говорил: «Что такое Русская Православная Церковь, как не сам русский народ?»

   Я вхожу в наш небольшой храм, жду начала Литургии. Вокруг – спокойные лица прихожан. Я давно знаю каждого из них, называю по именам и искренне люблю. В нашем общем «Верую!..» нет отдельных «я», здесь только «мы». Этому научил меня сам Святейший Алексий.

***

«Земле Русская!..» - сегодня мы поем всем Святым, просиявшим в русской Церкви.

Всё в этот день по русской традиции, создаваемой веками, с князя Владимира – Крестителя Руси до наших времён, величественно! Богослужение особо торжественно и красиво, и ты стараешься положить самый лучший ладан, который будет соответствовать духу праздника. Хор поёт стихиру «Земле русская», одну из моих любимых. Она всегда прекрасна, но однажды я слышал её в исполнении хора под управлением Архимандрита Матфея (Мормыля), замечательного регента и насельника Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, также очень дорогой мне. А составил праздничную службу Святитель Афанасий (Сахаров), мощи которого находятся в городе Владимире. Каждый раз бывая там с родителями, я с благодарностью припадаю к ним.

А после службы мы идем звонить. Как чудно в теплую погоду на колокольне, какой простор открывается взгляду и сердцу – сибирская воля! Звоны получаются светлыми и торжественными, действительно, во славу Божию!

В день всех Святых, в земле Русской просиявших, когда мы все вместе поем Господу, по – особому радостно, что святые среди нас и что есть на земле Русская Православная Церковь. Чувствуется духовная общность, соборность, которую словами описать я не могу.

Этот день дорог всем: и памятью родных мне Святых, и Богослужением, и особым непередаваемым чувством, что все мы - единая Христова Церковь, и красивым праздником в нашем приходе.

Будем всегда помнить и претворять в жизнь свою слова из стихиры: «Русь Святая, храни веру Православную, в ней же тебе утверждение!».

***

Каждый раз, отправляясь к дочери на другой конец села, бабушка собирала полную сумку гостинцев. У неё было какое – то своё представление о них, потому что вместе с пряниками и леденцовыми петухами она пекла в русской печке яйца. Доставала их из золы коричневыми, с розовым белком, с удивительным, почти шоколадным вкусом.

Хотя деревня вытянулась вдоль тракта на семь километров, мы всегда ходили только пешком. И у каждого дома бабушка останавливалась и вела долгие разговоры с давними знакомыми о каких- то взрослых делах, непонятных мне. И всегда вокруг собиралась ватага ребятишек, и бабушка раздавала им гостинцы из своей сумки. И мне доставался какой – нибудь мятный пряник, и я вместе с другими мальчишками и девчонками, счастливый, сидел на чужой завалинке и болтал босыми ногами. Так было много раз. Но однажды я спросил бабушку, почему она так щедро одаривает всю деревенскую детвору. Бабушка посмотрела на меня строго и сказала: «Я накормлю – и моих накормят. Подаяние – великая милость». Не сразу я понял мудрость её слов. А ведь подаяние родственно словам «дать», «одарить». Любая пища – Божий дар человеку, а поданная с любовью - втрое дороже.

Я и сейчас помню вкус тех мятных пряников и тёплую завалинку чьего – то дома. Как весело было вместе с чумазой от карамели ребятнёй вкушать подлинный Божий подарок, заботливо припасённый бабушкой!

Размышления о духовном смысле Великого поста

«Сердце чисто созижди во мне, Божий и дух прав обнови во утробе моей.» (Пс. 50)

Москва встречает нас свечами. На черных экранах, на фасадах домов – всюду горькое слово «Скорбим». Как хрупка жизнь человеческая, словно золотненькое пламя свечи, колеблется - вот-вот потухнет!

Первая седмица. Мы всей Церковью читаем Великий Покаянный Канон, поем: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя!» Удивительные эти дни. Дни сугубой молитвы; время очищения, ожидания, осмысления. Всегда во время Великого поста готовятся человеку испытания. И в их огне выплавляется вера, крепится сила духа.

Пятница первой седмицы. Второй в году служится Литургия Преждеосвященных Даров. Вся служба покаянных духом, об этом нам свидетельствует многократное чтение молитвы преподобного Ефрема Сирина. На пении «Да исправится молитва моя…», когда мы становимся на колени, а благородный фимиам возносится к небесам, все мысли обращены лишь к Богу: «Господи, вознеси мя, сам я ничего не смогу». В тот же вечер случается трагедия, напоминающая: «Кайтесь, молитесь, живите так, чтобы в любую минуту предстать пред Господом светлыми (даже святыми!)».

Торжество Православия. Светлый день наш! Мы все молимся о каждом члене Церкви, благодарим, особенно на Евхаристии, за Его жертву за нас. Но и тут мне напоминание, даже свидетельство. Писатель Сечень говорит: «Как мы можем выразить свою любовь к Богу? Только через любовь к человеку». А я…, а что я? Я чуть не поссорился с дорогим мне человеком, объясняя и приводя доводы, что, мол, дайте я еще постою в храме (из-за гордыни, конечно), а надо было уже идти, чтобы тех, с кем мы приехали на службу не подвести…

Вообще послушание очень важно в жизни, и папе с мамой, и батюшке, и вообще старшему. А что говорить про Четверодесятницу? В её время послушание, пожалуй, предстаёт пред нами во всей силе своей.

Что такое пост? Нет, не его лексическое значение, но духовный смысл. Пост – отречение от своих грехов, путь домой, к Богу. А Великий – еще и путь к Воскресению: и Господню, и нашему. И все мы в это время предстаём пред страшным и Великим престолом Его. Пасха Красная, пред которой пролили кровь свою мученики, воины, невинные страдальцы. И особенно Господь свою, которой мы очищаемся. Сие великое время дано нам, чтобы или узнать, или вспомнить, или преумножить покаяние, память, молитву, веру, надежду, терпение, прощение и любовь. А любовь – высшая добродетель, данная нам навечно. Царствия Небесного всем невинноубиенным.

Неужели только так получается нас ставить на место, напоминать о главном? Со скольким предстоит бороться, в первую очередь, в себе!

А возможно всё сделать: покаяться, возрасти, вновь пережить самые страшные события в истории человечества – Распятие Богочеловека, и услышать самые дорогие слова: «Христос Воскресе!», ведь с нами Бог! Он нас любит, всегда укрепит и поддержит всякое благо.

Сегодня мы стремимся восстановить каждый храм

и через это как бы затеплить каждую погашенную свечу,

имея благоговейное уважение к поруганному святому месту.

Митрополит Климент

В храме идёт воскресная служба. Прочитали Апостола и Евангелие, помянули всех живых и усопших. Началась херувимская. «Иже Херувимы тайно образующе…», – плывёт под купол нежная распевная мелодия, трогая до слёз. И думается мне, что Ангелы, в том числе Ангел - хранитель нашего храма, молятся вместе с нами пред Богом и Спасителем нашим, Господом Иисусом Христом. В тёплом свете лампад будто видятся их белоснежные крылья, осеняющие прихожан и священство. А как же те, что лишились своих навечно данных пристанищ давным – давно, в начале минувшего века?

Страшное тогда было время, горькое, тёмное. Пришли в Ново–Николаевск неведомые люди в серых солдатских шинелях и папахах с алыми лентами, в матросских бушлатах и кожанках. И обезглавили многие храмы, убили их несказанную красоту, порушили святую вековую русскую жизнь. Но прежде всего вырвали языки певучим церковным колоколам, сбросили их в прах земной. И оглох город, перестал слышать глас Божий. И ослепли горожане, ибо сгустилась тьма над миром и стояла мёртвая тишина. Забыли люди язык священных книг, и лишь немногие понимали речь товарища маузера. А по ночам в синем сумраке, в самой вышине неба, слышался тихий плач Ангелов о растерзанных и поруганных храмах. И стояли руины по всей России, и ветер зализывал раны построек, и травы скрывали их от взглядов извергов.

В намоленных веками стенах протекала вся жизнь наших прадедов и дедов: здесь крестились, венчались, были отпеваемы. Здесь складывалось то нерушимое, соборное, что мы испокон века называем душой народа, великой и вечной. И всегда Ангелы незримо молились рядом с людьми, исполняя своё служение. А ныне осиротели они и попираемые непомнящими и незнающими стоят осквернёнными святые места. Минули десятилетия, сменились века. В новой России новые храмы устремляют ввысь купола с золотыми крестами, и в деловом шуме многомиллионного Новосибирска не расслышать уже тихих всхлипов. И, вроде бы, нет в этом моей вины, но то были наши предки, наш народ, а значит и мне каяться, отмаливать и искупать. И подкреплять это делом, ведь Вера без дел мертва.

     Так родился замысел нашего проекта. В епархиальных и личных архивах мы с ребятами собрали необходимую информацию об истории разрушенных ново – николаевских церквей: узнали, кто был настоятелями, как сложились их судьбы, как и чем жили общины, каково было имущество храмов, как выглядели иконостасы и внутреннее убранство. Обратились за помощью к православным краеведам, подружились с сотрудниками епархиального музея и стали частыми его посетителями. И появилась живая карта Ново – Николаевская начала XX века. На ней сусальным золотом высветлены купола погубленных храмов, восстановлена их подлинная цветовая гамма. А рядом расположены кюар – коды. Наведёшь экран телефона и увидишь чудо - чудное: оживёт постройка в 3Д модели во всех подробностях. И ты не только прочитаешь историю храма, но и сможешь обойти вокруг него в дополненной реальности и услышать его колокола и старое партесное пение хора. Живой храм заговорит живым своим языком, тревожа человеческую душу. И воскреснет память, и воссоединяться поколения в любви друг к другу, в общем стремлении к Небу, в благодарности Творцу.

   Наша работа продолжается. По фотографиям, сохранившимся в музейных архивах Красноярска и Ачинска, созданы плоские чертежи. Пришлось даже съездить в Барнаул, в существующие военный и железнодорожный храмы типовых проектов, чтобы определить возможные размеры бывших зданий. На средства, собранные на лицейской венчурной ярмарке, куплены все необходимые материалы: цветной картон, оргстекло, тончайшие листы золотой бумаги, краска. Даже крохотные колокольцы ждут своей очереди вернуться на макеты храма в честь архистратига Божиего Архангела Михаила в селе Усть-Ине и Свято – Даниловской церкви. Чтобы заговорили, запели ожившие храмы.

Мы хотим установить на их исторических местах в современном городе памятные таблички с такими же кюар – кодами, чтобы горожане больше узнали о духовной культуре и прошлом Новосибирска. И тогда покаяние станет всеобщим. И всеобщей будет любовь.

Мы искренне надеемся, что это будет наш малый вклад в дело духовного возрождения России.

Начался Великий вход, священник помянул архипастырей, пастырей, прихожан и всех православных христиан. Пропели «Верую…», а потом «Отче наш». Началось Причастие. После него батюшка прочитал отпуст и благословил всех Святым Крестом.

Выходя на улицу, слыша колокольный звон, разносящийся по всей округе, я думаю, что он подобен радости Ангелов - хранителей восстановленных храмов.

Мы ждём – не дождёмся завершения работы и знаем, что однажды услышим – таки в небесной сини сладостную для души песню ликующих Ангелов Новосибирска.

Прислушайтесь к ней и вы своим чутким сердцем.

Трезвоны, перезвоны, красный –

согласный звон…

Звон в рассвете неумолкаемый.

В солнце и звоне утро. Пасха красная!

И.С. Шмелев

«Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу», – поём мы – батюшка, хор и прихожане, – торжественно идя вокруг храма. Я чувствую всем своим разумением, всей своей душой, что происходит что-то великое, неописуемое, мироизменяющее. Мы восходим на паперть. Хор начинает петь «Христос Воскресе из мертвых», а батюшка возглашает самые дорогие слова: «Христос Воскресе!»

В эти святые минуты ко мне приходит простая, но глубокая мысль: «Свершилось! Воскрес Христос!» Как замечательно пасхальное богослужение! Священник христосуется со всеми, весь храм поет тропари, кондаки. Но главным является Евхаристия, по-гречески – «благодарение». Благодарение Господу за принесённую Им жертву ради нас, людей, за Его Любовь ко всем нам. После службы ликование переходит в приходские трапезные и дома. Начинается Светлая седмица, в ней нет места печали и унынию, в ней – радость о Воскресшем Христе.

Для меня горячо любимы походы на колокольню. Радость, с которой все звонят, – удивительная и необыкновенная. Куличи, тёмно-красные яйца, творожные пасхи делают стол праздничным, при этом напоминая о Воскресении. Кулич, например, подобен по форме артосу – пасхальному хлебу, который нам выдадут в Светлую субботу.

Для меня очень интересно празднование Пасхи в школе, обычной светской школе. Тех, кого я знаю как «своих» людей – учителей, нескольких друзей-одноклассников, – обязательно поздравляю, дарю самостоятельно украшенные яйца. А тех, кто пока не знает о Благой вести, хочется хоть как-то порадовать, чуть-чуть рассказать, не навязывая, но с надеждой, что слова эти будут важны для них.

Молитвенное правило на этой неделе краткое и светлое, но вновь напоминающее о смысле и событиях праздника.

Перезвон слышен со всех колоколен! В этом году у меня произошло радостное событие: два моих друга первые благовестили на колокольне одного из храмов нашего города Ново-Николаевска. В Светлую пятницу на память иконы «Живоносный Источник» освящают воду, а после службы можно пойти прозвонить недавно изученный мною Пасхальный тропарь. В субботу дробят артос. Мне, особенно в раннем возрасте, хотелось кусочек с верхней части с изображением Христова Воскресения.

Прошла светлая седмица, но радость не оканчивается: впереди несколько недель до Вознесения, дальше воскресные дни – малая Пасха. Самое главное теперь – сохранить радость о Воскресшем Христе, нескончаемом Свете, озаряющем наши души.

Твердить: «Как Вы нас понимали!»

И сокрушаться каждый раз,

Что так рассеянно внимали

Любви Христовой через Вас.

(прот. Анатолий Трохин)

         Ты не смеешь, боишься определить для себя, что есть то прекрасное, бывшее в твоей жизни, как теперь думается, совершенно незаслуженно. Самый безусловный и горький ответ — это прошлое, блекло застывшее в зыбком, стремительно тающем и тут же сгущающемся вновь монохромном тумане тянущейся жизни, но оставившее после себя тончайший солнечный шлейф из голосов и улыбок. Второй ответ — настоящее. Настоящее, потому что ты продолжаешь жить с этим в сердце, и это не дает упасть на грязное дно, подпитывает внутренние силы и делает веру в Вечность простой и тихой, как робко-хрустальное предрассветное безмолвие.

         Ты помнишь то странное начало. Зима — похожая на другие, с тягучими, как нуга, долгими бархатно-чернильными вечерами, с электрическим светом уличных фонарей, с искристым снежным бисером сугробов и бурой водянистой кашей на городских дорогах. Ты стоишь в сумраке Покровского придела, наполненного людьми, которых знаешь с детства, сосредоточенных, неподвижных, словно бы глядящих вглубь себя. Из арки сюда, в эту темноту, льется торжественный, истинно золотой свет, и стройно взмывающие ввысь голоса, и еще что-то, заставляющее напуганное сердце замирать от величественной необъемлемости идущей службы. Но все это беспощадно вытесняет суетное беспокойство, тяжким валуном провалившееся в грудь, скомкавшее мысли в колючую встревоженную неразбериху. Два аналоя, к которым, сменяясь раз в неопределенный промежуток времени, подходят люди с опущенными головами, теребящие напряженными пальцами исписанный листок или рукав, или напротив — холодно-невозмутимые. И тех двоих, кто недвижно принимает приходящих, ты тоже знаешь бесконечно долго для своих десяти лет.

Первый, к которому и нужно идти, чтобы рассказать о своем непослушании родителям и тайноядении, видится тебе старым, как тот корявый иссохший вяз над рекой, который ты видишь каждое лето в деревне. Ты знаешь, что к нему всегда выстраивается очередь, длинная и медленная, потому что батюшка своим грузным землистым голосом долго-долго говорит что-то каждому стоящему перед ним человеку, и неважно, знаком он с ним несколько десятков лет или пятнадцать минут. Ты знаешь, что и в этот раз батюшка, как и всегда, будет ворчать на тебя, и совершенно не хочешь слушать то же, что днем тебе выговаривала мама. Не хочешь, и все тут!

Второй же никому ничего не отвечает, только выслушивает грехи, кивает и тихо спрашивает имя. Его ты тоже знаешь, но побаиваешься: в жизни он всегда подозрительно веселый, с улыбкой на лице, с добрым словом для каждой встречи. Для тебя это странно и подозрительно. Но сейчас, взвесив все свои страхи в самый последний раз, на трясущихся ногах преодолеваешь расстояние до исповедального аналоя, очертания которого растушеваны пастельно-приглушенным полумраком. Справа тихими ясными огоньками сгорают тонкие свечи, роняя восковые слезы на позолоченные подсвечники. Глаза Спасителя напротив тебя строго-печальны и полны неизъяснимой живой теплоты. Ты, боясь начать, стараешься набрать побольше воздуха и заранее готовишься к возможному выговору. Глаза поднять, конечно же, не решаешься.

Но вдруг все каким-то дивным образом преображается: напряженная тревога вылетает из тебя, словно воздух из стремительно сдувшегося шарика, полутьма, окружающая тебя, будто бы теплеет в неуловимых своих оттенках, и ты, услышав нежданное, но такое, оказывается, важное приветствие, смотришь уже иначе, без испуга и недоверия. Тебя не осуждают. Тебя слушают. Тебя понимают. И твои слова, догоняя друг друга, сталкиваясь и перепрыгивая, складываются в предложения, говоримые свободно и до странности легко.

Служба закончилась. Ты, держа маму за руку, выходишь в глубокий зимний вечер. На туи, смиренно возносящие засахаренную хвою к бездонному куполу неба, ты смотришь с упоенным восторгом. Блестят и перемигиваются кристаллики-звезды. Морозный воздух свежо и чисто пахнет арбузом, пощипывает за раскрасневшиеся нос и щеки, а ты выпускаешь изо рта облачка белого пара. У тебя в душе маленькая, незаметная ни для кого, но радостная весна. Ты не знаешь, как много или мало эта недолгая исповедь поменяет в твоей жизни, и не знаешь, что этим зимним вечером было положено начало самым ценным моментам твоего будущего.

                                               ***

И снова ночь, только уже не тихая и застывшая в серебряно-кружевном сиянии снега и льда, а совсем иная — жаркая в своем безудержном, охватывающем сердце кипучим трепетом ликовании, прохладная в сапфирном шелке неба, в обнаженности изгибистых черных деревьев, в струящейся беглости ветра, сотрясающаяся и звенящая пронзительной вестью о воскресении Христа. Ты, повзрослевшая на год, в самой полной для своей души мере ощущаешь эту светлейшую и величайшую из радостей, рассыпающуюся мурашками по коже и вталкивающую в грудь неведомое тебе доселе торжество. Ты, стоя у входа в храм вместе с остальными певчими, всем своим взволнованным существом отзываешься на каждый стих, поемый батюшками, и вторишь, вторишь голосом восторженному пасхальному трезвону. А самая радостная ночь в году захлебывается пронзительным ликованием, пока ты обнаженным сердцем остро чувствуешь, что свершилось. И в одухотворенно-светлых лицах прихожан, и в переливчатом серебристом пении, и в торжественных возгласах, и в улыбках, и в блеске богослужения — Пасха была для тебя во всем, в каждой незначительной, казалось бы, мелочи.

Это потом ты поймешь, что такая искренность, такая чистота чувств, такое проживание каждого мгновения не останутся с тобой насовсем. Сердце черствеет, загнивает, задыхается в путах страстей, не допускающих к тебе близко всю полноту главного. Проходят годы, и ты со стыдом признаёшься себе, что нет. Нет более того, что было в одиннадцать. «Христос Воскресе!» по-прежнему каждый год трепещет в прозрачном душистом воздухе, вздымаются тающие завитки ладана, канон все так же стремителен и светозарен, самое Главное остается неизменным, а людские лица вытесняют друг друга или уходят насовсем.

Тебе необыкновенно волнительно в первый раз за все время клиросного послушания читать канон: не устаешь в каждую свободную секунду мысленно напомнить себе не забыть, какой у тебя припев, внутренне ты так и дрожишь, потому что там, за твоей спиной — целый храм прихожан, пришедших на праздничную всенощную, и так хочется донести до них всю невыразимую красоту величественных слов!.. Ты совершенно не помнишь себя в тот момент, не чувствуешь окружающих тебя певчих, знаешь лишь, что не смеешь недостойно прославить Господа — и веришь Ему, дающему тебе силы и крепость возносить Ему хвалу. Глубокое торжественно-громогласное пение сливающихся воедино голосов белыми шелковыми крыльями взлетает ввысь; бряцает кадило, стройно сияют свечи, и все пронизано дивным благоуханно-тонким светом. Эти крылья простираются надо всей землей, серебрят лунным блеском водные глади, таинственно шепчутся с листьями в сонных рощах, незримо улыбаются в разливающихся каскадах лучей, дышат горними ароматами на бутоны и цветы, подгоняют нежный ветер, соединяя свою песнь с его — напоенной хрустальной росистой влагой, свежестью облаков и тончайшими полутонами голосов человеческих душ. Все твое существо заворожено этой скрытой мощью, властью слов и голоса над сердцем, и ты с трепетом надеешься, что сумеешь не разрушить выстроенные из ладанного дымно-серебристого ажура и необъятности великого смысла ступени, начинающие лестницу, ведущую в бесконечную высь.

Окончена служба. Потушены лампады, и лишь на одном подсвечнике догорает, изливая восковые слезы, несколько свеч. В тихом, будто бы смиренном теплом сумраке двигаются редкие фигуры прихожан, прикладывающихся к иконам, а ты неподвижно стоишь, прислонившись к стене, и, как помнится, ждешь кого-то из своих. Из нижнего придела, что за твоей спиной, слышны разговоры, жужжание застегиваемых молний, стук многочисленных шагов. А у тебя здесь, в этой живой тишине, мыслей нет никаких, лишь полное ощущение необычного спокойствия, охватившего взбудораженные маловерием ум и душу. С глухим знакомым звуком открывается северная дверь алтаря, мелькает темная фигура — и через придел бодро идет священник, уже не в праздничном облачении, а в простом черном подряснике. Взгляды пересекаются, вы улыбаетесь друг другу, и ты идешь под благословение. Большая теплая рука крепко сжимает твои пальцы, и он произносит с неразгаданной тобою мягкой радостью: «Спасибо за чтение». Глаза добрые-добрые, улыбка под черными усами светлая и отечески теплая. Ты, кажется, неловко улыбаешься в ответ и не понимаешь, что только что была произнесена самая большая и самая главная похвала в твоей жизни. Ты осознаешь это совсем нескоро, когда та краткая фраза так и останется особенной и не поддающейся сравнению с тем искренним и многословным, что будут говорить тебе другие люди на протяжении последующих лет.

                                               ***

         Наступает лето, длина которому — годы. В этом лете каждый день щедро облит солнечным светом и расписан чистейшими и прозрачно-сочными красками, в калейдоскопе которых кружатся службы, разговоры и серьезные, и лучащиеся шутками, встречи, расставания, курьезы в приходской жизни, неурядицы, размышления… И самое главное пускает и растягивает корни в твоем сердце — осознание, что эти люди, каждый из которых такой особенный, удивительный, неосознанно воспитывающий в тебе что-то свое, составляют твою семью, в которой ты растешь не столько физически, сколько духовно, в которой ты постоянно учишься не математике и географии, но чему-то обыденно-житейскому, в которой твоя опора и твое счастье.

         В этом лете сосредоточена немыслимая концентрация лучших мгновений, каждая частичка которых обрамлена своим неповторимым цветастым шлейфом сотен переливчатых осколков. Та предновогодняя поездка за шлемом советского танкиста для пополнения дьяконской коллекции, в которой ты случайно приняла участие случайным образом, хранит в себе бледный акварельно-прохладный свет солнца, падающие с неба в вальяжном вальсе резные снежные хлопья за стеклом машины и взволнованную суету спешащего города. В долгом разговоре у церковного домика с батюшкой, чьего глухого ворчливого голоса и цепляющего самую душу взгляда ты уже перестала бояться, помнишь легчайший звон лопающихся почек на влажных темных деревьях, пылающие золотом кресты на храме и шум теплого весеннего ветра. Часто ты приезжаешь к службе в то же время, что и твой духовник, опираешься на его согнутую руку, и путь от калитки до паперти вы проходите вместе, успевая обсудить какую-нибудь смешную глупость или даже поспорить на философскую тему. В Рождественский пост темнеет рано, зажигаются фонари и лампадки на могилах храмового кладбища, на мутно-синем велюре неба теплятся жемчужными огоньками крошечные звезды, а под ногами поскрипывает хрусткий снежок — в диалоге больше задумчивого покойного молчания, чем слов; осенью, когда старая плакучая береза в утреннем рассеянном свете переливается карамельным и медовым золотом листвы, полупрозрачные дымчато-молочные облака кисейными перьями почти цепляются за блестящие купола, а прохлада пахнет влажной землей, сонной прелостью и яблоками, разговор заходит о голубях и кошках, почему-то именно осенью постоянно бродящих по территории храма; в апреле и мае же, когда все шелковисто шелестит молодой зеленью, когда распускаются пестрые неунывающие цветы анютиных глазок и восторженно и наперебой шумят воробьи, беззаботные шутки и смех вылетают сами собой, сливаясь с неутомимо-улыбчивым солнцем, наполняющем собой мир, будто стакан сверкающим апельсиновым соком. Ты помнишь ту беседу на деревянной лавочке последним августом, необычно долгую, после которой ты думаешь, что хорошо бы почаще вот так вот разговаривать обо всем и ни о чем. Лавочка эта стояла и стоит под сосной, средь безмолвных умиротворенных крестов, стройных темно-зеленых туй и кустов белой сирени, так свежо и умиротворенно пахнущей майскими вечерами.

         А еще из твоей памяти не сотрется исповедь у батюшки, к которому ты не ходила совсем все последние годы. Июль. В открытые окна Покровского придела вползает сладкий густой вечер. Ты стоишь долго, почти ничего не говоря, потому что все твои скрываемые мысли и страхи тают, как кадильный дым, от бесконечно мудрых и попадающих в глубину душевных царапин слов. Напоследок твоя рука оказывается в сомкнутых шершавых ладонях, изрытых сеточкой морщин, а твое сердце невольно содрогается.

«И помни, что у тебя всегда есть я».

***

         Осень оказывается жестокой ко всем вам. Разумом всё понимаете, но вот как умолить сердце не разрываться на куски и не сочиться обжигающими горькими рыданиями?..     

Ты стоишь рядом с певчими, но ни единого звука выдавить из себя не можешь — словно голосу обрезали крылья. Сентябрьское воскресное утро сухое и ясное, с воздухом звенящим, словно хрусталь, и с пронзительной, почти невозможной кристальной голубизной неба. Стены храма блистают белизной. Деревья недвижны в своем пышном убранстве, горящем багряными, янтарными, бледно-зелеными, огненно-золотыми красками, безмолвно и строго внимают протяжной глубокой печали, льющейся в «Вечной памяти». Звенят цепи кадила, завиваются серебристо-туманные струи дыма, прохладный ветер гладит по щекам плачущих прихожан. Два букета душистых белых роз по бокам от креста. Стоишь и пытаешься осознать, что вот уже год прошел. А через тридцать три дня — год для другого, лежащего неподалеку.

Один — на Усекновение, второй — на Покров.

Один тонкий теплый лучик падает тебе на лоб, и истерзанное сердце пронзает робкая надежда общего соединения в том прекраснейшем Саду, где встречаются все тропинки, где будете совсем избавлены от печали и скорбей, которые сейчас способна приглушить лишь горячая в своей любви к ним, ушедшим от нас, молитва.

В этом скорбном и одновременно светлом, как торжество Пасхи, порыве из души вырывается непростительно дерзкая мольба:

«Господи, сподоби свидеться у Тебя хоть на мгновение!..».

Весна любит всех и всегда, любовь эта хлещет пенистой водой из-под мутного льда на реке, нежнеет ранними акварельно-дымчатыми рассветами и шумит хлопаньем голубиных крыльев на площадях города. Весной любится полной чистой грудью, потому что весна, жаркая, цветастая, чувственная, не обросшая еще сухой гнойно-коричневой корочкой, есть расцвет юности. Потому и воспоминания оттуда сверкают ярче и пахнут острее.

Папа любит нашу дачу в древнем городке неподалеку от Владимира, любит ее так, что ты просто не можешь сопротивляться — против воли заражаешься этим чувством. Папа без ума от своих картофельных полей. Этой любовью, однако, я так и не прониклась, но есть что-то в этой подсохшей на дневном солнце рыхлой сероватой земле, в этих кожистых листочках и жирных стеблях.

Гораздо больше понятной прелести в низвергающейся с суровым бурливым ревом плотине, в фарфорово-пенном цветении изящных вишен, в захаживающих на участок за пропитанием кошках, которые — те еще вертихвостки — будучи домашними, лезут в дом, словно кочуют в сырых подвалах. Здесь же знакомишься с глубокой затаенной радостью строк Куприна — пожелтевшей увесистый томик ценой в сколько-то рублей и сорок копеек.

Есть и зябкие ночи у костра, взвивающегося и избегающегося пляшущими неправдоподобно-рыжими языками, когда папа торжественно вручает самую легкую из имеющихся кочерег, и ты с опаской тыкаешь в полено, своей собственной рукой отправляя выстреливающие в сквозисто-чернильный велюр ночи скопы огненных искр. Потом в углях с томительной медленностью запекается картошка, мохнатым чудовищем темнеет старый можжевельник, над головой кристально поблескивают звезды, а папа с удовольствием рассказывает что-то из физики, которую ни тогда, ни сейчас никак не осмысливаешь и желания такового не имеешь, но слушаешь увлеченно, еще не осознавая драгоценности момента, но впитывая его, чтобы спустя утекшие годы все всколыхнулось волной радости с мелкой щепоткой тоски по безвозвратному.

Весной очень уж хорошо влюбляешься, особенно лет эдак в десять. Одноклассник, которого с детского сада знаешь, кажется, вполне подходит для того, чтобы стать объектом неизбывных светлых чувств. Апрельская математика еще нуднее, чем обычно (особенно когда полнишься отнимающей у тебя землю под ногами любовью), а вот на литературе Фет, с его подходящими творящейся за окном весне стихами, — как никогда кстати. Школьная белая блузочка, застегнутая у самого горла, туго заплетенные рассерженной чем-то поутру сестрой косички, чистые до блеска туфли не слишком-то соответствуют мятущейся в набухшем сердце радости, которая кажется серьезной до умопомрачения и до свадьбы сразу после школы. Все эти переглядки, наиглупейшие диалоги на переменках, букетик ландышей доводят до того, что страстно хочешь сочинить невероятную любовную поэму. Можно и на французском — не зря же бабушка учит, надо ведь где-то применять получаемые знания. И как-то при этом не смущаешься, что пока ты в состоянии выдать лишь спряжение парочки глаголов да более-менее сносное развернутое приветствие. Но проходят годы, снова весна, а ты смотришь на своего одноклассника и, раскопав что-то в альбоме воспоминаний, низвергаешься в пучину безмолвного ужаса. Однако есть все-таки что-то насмешливо-грустноватое в пепле, припорашивающем те глупые неловкие моменты.

Но существует все же самое мощное, самое неукротимо-искрящееся, выплескивающее тебе вспышки воспоминаний, как с пенным шорохом набегающий прибой вытягивает на берег обломки ракушек, какие-то водоросли и крепкий запах соли.

Это город — твой родной, до каждого изгиба тротуара и ресторанной вывески знакомый, еще не успевший приесться. Весна прихорашивает его, приглаживает ветерком, орошает асфальт и плитку дождичком, освежает полупрозрачной, свежим медом налитой зеленью, обливает тягучим золотом света, как говорливо-торопливые талые ручьи, по переулкам, узким лестницам, мосту и просторным площадям. Ты идешь с мамой и, не воспринимая по отдельности детали, с незамыленным звонким восторгом видишь и слышишь единый вихрь блистающего света, воздуха, цветных плывущих пятен, ворчливого гудения машин, дробного перещелкивания каблуков, гула лихого ветра в ушах и разномастного рассыпчатого смеха. Это — одна жизнь, из которой до неприличия легко можно перетечь в иную, многим неизвестную, счастливую до покалыванья между ребер и горячей влаги на щеках.

Есть в городе улочки, странно напоминающие некузявенькие, порыжевшие от времени туфли со сломанным каблуком, выбросить которые рука не поднимается, потому как, если выбросишь, потеряешь вроде бы мелкую, но необъяснимую серьезную, плотно сросшуюся с душой часть тебя. И одна из этих улочек, по обеим сторонам которой тянутся бело-зеленые кружева сирени и шумящие листвой липы, на которых бодро и свободно посвистывают птицы, ведет к храму. Он тонок, полувоздушен, чист и так дышит живым молчанием столетий, что задумываешься, не преступление ли нарушить своим появлением этот светлый до звонкости покой. Люди, которых здесь видишь, поначалу кажутся кощунствующими разрушителями всего того, чьим причастником ты себя чувствуешь. Потом надолго забудешь об этом, а когда вспомнишь, наколешься на мысль, что люди самые трепетные и самые бережные хранители этой нежной цветущей чистоты. И наступает в душе тонущая в распахнутой настежь небесной голубизне радость, которую омыло росистой влагой и овеяло искристо-зеленым благоуханием.

Весна детства — особенная. Она хранится всполохами бликов на крышах, запахом яблок и книг в рассохшемся ящике стола и таянием серой мутной скорби в потайном закоулке сердца. Она — осколок, самый глубоко вонзившийся в это самое сердце осколок, ноющий сладкой, серебристо — пронзительной болью, который если тронешь, то все дрогнет так, что слезы по уходящему из души свету брызнут легко, горячо и порывисто, словно майский солнечный дождик.

Прекрасные мгновенья

Осенью, где-то в начале октября, у нас на клумбе расцвела большая, красивая и нежная роза. Я не сразу заметила ее, но увидев, подбежала к бело- кремовой красавице, щедро подарившей нашей клумбе чарующее благоухание. Ее аромат наполнял все близлежащее пространство, и в этот момент я мысленно окунулась в памятные события моей летней поездки в Санкт-Петербург. Такое чувство будто запах розы не только вернул умчавшиеся мгновенья, пережитые в паломничестве, но и освежил живительной росой воспоминаний мою душу.

В Петербурге мы жили в Новодевичьем монастыре, где росло очень много роз. Возвращаясь вечером из паломничества по святыням города, мы попадали в чарующий мир цветов. Аромат роз пропитывал воздух, а невероятная красота и неповторимость каждого бутона завораживала.

Санкт-Петербург – чудесный город! Его невозможно забыть. Величественный по своему виду и архитектуре, город с неповторимой и великой историей. Мы успели побывать в Соборе Казанской иконы Божьей Матери, на Смоленском кладбище и в часовне Ксении Петербургской. В нашем любимом  Свято-Никольском соборе города Алматы тоже  есть особо чтимый  образ Божией Матери Казанской. И  образ Ксеньюшки есть в нашем храме. Я часто подхожу со своими просьбами к этим иконам. Наш Никольский собор  Алматы  и Казанский Петербурга совсем разные, их даже нельзя сравнивать, но и тот и другой – дом Божий.

Нам довелось побывать и увидеть сокровища Русского музея! Для меня самый интересный зал, где представлено творчество Айвазовского. Со всех сторон море… Но оно такое разное! В начале минувшего лета мы готовились к конкурсу чтецов и один из наших мальчиков, Богдан, работал над стихотворением Ф. Тютчева о море, и мы все вместе с учительницей разбирали каким оно может быть. В зале с картинами Айвазовского я поняла многое о море и мне стали понятны слова Ф. Тютчева:

О рьяный конь, о конь морской,С бледно-зеленой гривой,То смирный, ласково-ручной,То бешено-игривый!

К брегам направив бурный бег,С веселым ржаньем мчишься,Копыта кинешь в звонкий брегИ — в брызги разлетишься!..

Еще мне очень понравилось, когда наша группа вместе с  экскурсоводом знакомилась с городом. Мы гуляли вокруг Зимнего дворца и тут произошел забавный случай. На Дворцовой площади экскурсовод рассказывал об  архитектуре Зимнего  дворца и сказал, что дворец спроектировал архитектор Растрелли. В этот момент один из наших мальчиков, видимо, на какое-то время отвлекшись от рассказа гида, повернулся и спросил: «А за что его расстреляли?» Экскурсовод сначала даже и не понял вопроса, но потом объяснил еще раз, что Растрелли это фамилия архитектора. Мы все немножко посмеялись… Таких зданий, как Зимний дворец, в нашем городе Алматы нет. Алматы красивый город, утопающий в зелени. Горные вершины совсем рядом. Когда у папы бывает свободное время, наша семья едет отдыхать в горы. Я очень люблю наш город. Мне здесь все дорого и мило сердцу. Это моя родина.

 Если здания можно сравнить с характерами  людей и их образом жизни, то в Петербурге много зданий, которые как будто приготовились к параду. Величественные, нарядные и немножко чопорные. А некоторые будто собираются на бал, они даже украшены каменными кружевами с позолотой, как Зимний дворец. Хотелось бы мне еще раз побывать в Петербурге. Красивый город! Думаю, что в мире много красивых городов! Вот бы увидеть! Мне нравится путешествовать, особенно с друзьями! В этой поездке мы были вместе с моей подружкой Машей, с которой мы ходим в воскресную школу при Никольском соборе. Вместе поем в школьном хоре, занимаемся хореографией. И мы очень обрадовались, когда наши родители разрешили нам отправиться в паломничество, а педагоги позволили поселиться в одной келье.

Познакомившись с Петербургом, наша группа на теплоходе отправилась к святому острову Валаам, и мы с Машей были в одной каюте. Чудный остров Валаам! Мысли снова мчатся к дорогому моему сердцу суровому и величественному Валааму.

Для того, чтобы попасть на остров необходимо, как и сто лет назад, преодолеть Ладожское озеро, строптивый нрав которого ничуть не изменился по прошествии времени. Но нам с погодой повезло. На Валаам мы плыли на четырехпалубном теплоходе «Дмитрий Фурманов». Нашу группу поселили на нижней палубе. Мы с Машей заворожённо смотрели на происходящее за иллюминаторами. Волны бились о борт корабля. Это было очень красиво, захватывающе и немного страшно. Казалось, волна стремится проникнуть в нашу каюту. Наш корабль долго  шел по Неве. Нам разрешили погулять на палубе. Илюша с Богданом пошли кормить чаек, мы с Машей присоединились  к мальчикам. У Богдана была булочка и печенье. Илюша  бесстрашно держал кусочки булочки на ладошке, пока чайка кружила, глядя на лакомство, затем осмелев, схватила кусок с ладони и сделала круг над нами. Теперь Илюша на свою ладошку положил кусочек побольше и тут произошло невероятное… Прежде чем схватить булочку, чайка оказалась в руках Илюши. Это было неожиданностью как для чайки, так и для нас. Мы с ней сфотографировались и отпустили на волю. Чайка, почувствовав свободу, радостно взмыла в небесную высь. Маша больше всех жалела чайку и выговаривала Илюше: «Представь как она бедняжка испугалась! Она же к тебе с доверием, а ты с хитростью. У ней так билось сердечко, глазки  были испуганные. Тебе было весело, а ей каково?!  Пожалуйста, не лови больше чаек», – просила Маша. Душа у Маши чуткая, она очень добрая девочка и ей всех жалко. Маша любит музыку и потому учится в музыкальной школе.

Преодолев путь по Неве, наш корабль входит в Ладожское озеро, которое казалась нам морем. В Алматы нет ни моря, ни озера, по которому бы ходили корабли. Для нас с Машей знакомство с необыкновенным Ладожским озером было событием. Ладожское озеро не просто большое, оно кажется бескрайним. Глядя на него, невозможно налюбоваться. Бездонность вод манит, игра волн приковывает взгляд к озеру. Казалось, оно живое со своим характером и настроением. Мы, не отрываясь, смотрели на темнеющие воды Ладожского озера, по которым двигался наш четырёхпалубный корабль, и пытались представить как на лодочке добирались до острова преподобные Сергий и Герман Валаамские… Эти святые иноки в X веке взяли на себя труд просвещения светом Христовой веры Север Руси и основали на острове монашескую обитель. После прогулки по палубе была репетиция хора, мы с педагогом по музыке вспоминали тропарь и кондак преподобным Сергию и Герману Валаамским. Не знаю как это объяснить, но мы пели совсем  иначе, чем в классе. Наверное, преподобные уже  смотрели на нас и видели наши сердца, которые стремились к их родной обители, и помогали нам хотя бы прикоснуться к той любви, которую испытывали сами к Богу, людям и святому острову Валааму. Мы дружно выводили четвертым гласом тропарь и казалось, что воды озера и небеса несут наше моление к Преподобным: «…молитеся, всеблаженнии отцы Сергие и Германе, сохранитися в мире отечеству нашему и спастися душам нашим».

Путешествие на Валаам подарило нам много прекрасных мгновений и открытий. И, конечно же, возможность наслаждаться первозданной красотой природы. Когда  корабль подходит к острову, в глаза бросаются отвесные скалы, будто парящие над водой. В небе – наши спутницы белые чайки.

Восходим на святую Валаамскую землю, в мир для нас неизведанный и чудесный. С первых шагов ощущалось соприкосновение с чем-то неземным. Благодать была разлита повсюду. Нас окружала тишина, иногда нарушаемая шумом прибоя и шелестом деревьев. Ласково светило солнышко и грело нас своими теплыми лучами. Запах пихты приятно освежал и придавал силы. Все происходило, как в сказке. Мы входим во внутреннее каре и перед нами предстает главный храм Северного Афона – Спасо-Преображенский собор. Над центральным входом в собор установлена мозаичная икона покровителей обители. Нижний храм освящен во имя преподобных Сергия и Германа, в котором пребывают их святые мощи в искусно изготовленной раке под спудом. Над ними икона с изображением Иисуса Христа, Девы Марии, Ангелов, Сергия и Германа Валаамских. Нам рассказали, что икона основателей обители источала миро. Поем тропарь преподобным и во время пения меня не оставляло ощущение, что они стоят рядом с нами и нас благословляют. Для меня это было необъяснимо и незабываемо. Из нижнего храма по лестнице из гранита мы поднялись в верхний храм в честь праздника Преображения Господня. Очень люблю этот праздник. Он светлый, красивый и радостный. И Преображенский собор праздничный, огромный, стремящийся в небеса. Потом нам много рассказывали, как меняется Валаам, разные истории из жизни Валаамской обители, о тяжелых временах XX века, о восстановлении и постройке новых часовен в последние годы. Гид провел нас по внутреннему и внешнему каре и пообещал, что после обеда мы совершим паломничество по скитам Валаама.

Путешествуя по острову, мы обнаружили камень, на котором были выбиты имена знаменитых людей, посетивших святой остров. Среди них было множество царствующих особ. Накануне отъезда я читала книгу Бонецкой Н.К. «Царские дети» – о семье Романовых и воспитании царских детей. Мне стало радостно, что страстотерпец царь Николай с семьей ходил по святой Валаамской земле, по которой Господь сподобил идти и меня. Поднимаемся по скалистым, крутым тропинкам, вокруг поют  птицы и шум Ладоги смешивается с шумом высоких елей и сосен, которые как будто перешептываются о чем-то своем, загадочном и вечном. 

В начале минувшего века монах Викентий написал:

Как будто стеною весь остров скалистый,

Вокруг обнесен смолистой сосной

Дубами, березой и елью ветвистой...

И летом рай представляют земной,

Какие сады, луга и заливы...

И взоры чарует всех дивный собор.

А лес осеняет так горы красиво,

Над ними раскрыв свой зеленый шатер.

(Монах Викентий. 1927 г.)

Далее наш путь лежал по часовням Валаама. Самой запоминающейся из них стала часовня в честь Коневской иконы Божьей Матери. На этой иконе изображены Божья Матерь с младенцем Христом и две голубицы. Я стояла возле нее и не могла пошевелиться. Меня не оставляло чувство, что Пресвятая Богородица смотрит нежным, добрым взглядом прямо на меня и внутри у меня разливается какое-то тепло и счастье. Выйдя из часовни я забыла название иконы, но воспоминание о встрече с ней не оставляло меня. По возвращении домой я решила найти, что же это за образ Божией Матери, так поразивший меня. Каково же было мое удивление, когда в описании я обнаружила, что перед этим образом молятся с просьбой исцеления глазных болезней. А ведь я, когда просила родителей отпустить меня в паломничество, говорила им, что я очень хочу помолиться о своей проблеме с глазами. Произошло чудо… Господь и Богородица меня услышали и вот теперь я не ношу очки. В этом же скиту мы встретили монаха, он был очень добрым и веселым. Когда он улыбался, казалось солнечные лучики светились в его глазах, а лицо было необыкновенно красивым. Оказавшись за пределами часовни и продолжая свой путь, мы услышали звон маленького колокольчика, и вдруг вновь повстречали этого монаха, он шел, звеня своим колокольчиком и напевая «Богородице, Дево, радуйся!» Мы увидели счастливого человека и нам стало радостно.

Для меня монахи – это люди, которые живут совершенно иной жизнью. Они отказывают себе в еде, сне, удобствах, но при всем этом, трудно найти более счастливых людей на земле. Ведь каждый день мы общаемся со множеством людей, у которых есть чуть ли все и при этом они очень часто многим не недовольны. И в этом как раз странность: значит счастье человека заключается не во внешних удовольствиях, а во внутреннем содержании каждого из нас.

 На Валааме, меня поражало сочетание нетронутой, совершенной красоты и ощущение благодати повсюду. Это невозможно описать, а можно только прочувствовать.

Недавно я прочла книгу Ивана Васильевича Шмелева «Старый Валаам». Рассуждая о прочитанном, восхищаешься таланту автора и его умению, так виртуозно используя литературные приемы, глубоко рассуждать о смысле жизни. Но для меня Валаам предстал совершенно иным, и встреча с ним была очень личная и запоминающаяся.

Начала читать, с первых строк я не могла понять почему у нас настолько разные впечатления от увиденного. На протяжении всего произведения автор пытается ответить себе на вопрос, что же движет людьми, которые бросают все, что дорого любому человеку, дом, друзей, семью? Он старается их понять, но не воспринимает такого образа жизни. Это отношение чувствуется не только в описании происходящего вокруг, но даже природы: «холодное небо, от которого веет тихой грустью», «печальный звон колоколов», «тоскливо-вопросительно гляжу я», «волны не высказывают ни одной веселой мысли», «печальные ноты монастырского благовеста», «бредут монахи в церковь на очередную молитву, и так постоянно, целую жизнь, без просвета, без грез, без желаний… Вечная дума о смерти».

Далее Иван Васильевич, вникая постепенно в монастырскую жизнь, через общение с героями очерка, делает для себя открытие. Он удивляется той внутренней силе, которая заставляет монаха трудиться и телом, и душой, день и ночь. Зачем это нужно делать, если тебя никто не заставляет и не контролирует? «Нам чужды их стремления, аскетизм их ужасен, но сила духа заставляет нас взглянуть на себя и посмотреть: есть ли у нас хотя бы подобие этой силы, хотя бы слабый намек на нее?»

 И. В. Шмелев приходит к мысли, что деятельность Валаамских монахов доказывает способность русского человека стойко и упрямо служить своей идее. Именно труд для Бога является могучим двигателем Валаамской обители. В какой-то момент я подумала, что описывая особую природу Валаама, и встречающихся ему там людей, автор призывает читателя пройти вместе с ним по пути понимания русской христианской души. И ведь это удивительно, как можно так умело облекать такие серьезные вещи в художественные образы.

Для меня Валаам – райский остров, где живут монахи. Они ушли туда не потому, что их жизнь в миру не сложилась, а потому, что именно там обрели смысл жизни и свой настоящий дом. Царица Небесная заботится о них, как мама.

Любой человек решает сам для себя, жить в миру или монастыре. Но для меня совершенно очевидно, что главное – быть с Богом. Сейчас пока мы живем с папой и мамой, нам многое кажется необычайно легко и просто. Мне не приходится думать над тем, что надеть, чем пообедать, всегда есть к кому обратиться и мне всегда помогут. Мама с папой всегда подскажут, направят, а когда сильно сложно, то и сделают за тебя. А когда-нибудь я выйду замуж, стану мамой и буду воспитывать своих деток. Мне бы хотелось, чтобы деток у меня было четверо. Два мальчика и две девочки, тогда им будет не скучно. Когда они подрастут, мы будем ездить в паломничество. Хотелось бы попасть на Крестный ход. Я слышала, что в России они бывают многодневными. Я очень люблю путешествовать! В такие минуты наслаждаешься красотой Божьего мира и начинаешь хотя бы  чуть-чуть понимать, ради чего мы пришли в этот мир. И хочется благодарить Господа за красоту этого мира и за прекрасные мгновенья, которых так много в нашей жизни, когда мы идем к Богу.

1.

Не страшны бури житейские тому, у кого в сердце сияет светильник Твоего огня. Кругом непогода и тьма, ужас и завывание ветра. А в душе у него тишина и свет. Там Христос! И сердце поёт : «Аллилуия!»

Акафист Благодарственный.

«Мужайтесь : Я победил мир»

(Ин.16, 33)

Перед моими глазами на музейной витрине старая, пожелтевшая фотография.  Я не могу отойти от неё, долго рассматриваю и задаю себе вопрос : «Неужели это было?!»

  «Это документальное свидетельство эпохи», - гласит маленькая табличка под фотографией. Иссохшие, худые тела в фуфайках с номерами, бледные лица, изуродованные от ран руки и ноги. Это узники ГУЛАГа. Люди, которые день изо дня строили новое социалистическое государство. Лесоповалы в тайге, Беломор-канал, заводы на Урале, прииски на Колыме. Тайга кругом, километры колючей проволоки , длинные бараки…

  Суровый, жестокий и беспощадный XX век… Век, выбросивший этих людей на растерзание, назвавший их врагами народа; век, обрёкший на нечеловеческие муки, обезличивший их (ведь у этих людей не было имён, только номера!). Это не страшные выдумки. Об этом нам поведали писатели, прошедшие через ГУЛАГ, сохранившие человеческое достоинство, любовь к жизни и веру в силу добра. Варлам Тихонович Шаламов, Александр Исаевич Солженицын… Вы стали бытописателями лагерной жизни. Я всматриваюсь в пожелтевшую от времени фотографию. И знаете, что замечаю? У людей под номерами истерзано тело, отняты физические силы. Но ярко, лучисто светятся глаза. Что это за искры Божии? Варлам Тихонович Шаламов в «Колымских рассказах» поведал читателям о том, что почти каждый узник ГУЛАГа знал наизусть молитвы ко Господу, Богородице и особенно Благодарственный Акафист «Слава Богу за всё» митрополита Трифона. Почему же в безбожные тридцатые, пятидесятые годы люди, оказавшиеся на грани между жизнью и смертью, пришли к Богу, к Вере? Господь ведь никого не заставляет верить в Себя, но кротко зовёт человека к Себе. И в молитве, обращённой к Нему, рождается живая вера в то, что Господь всегда рядом, Он всё видит и знает, и только в Нём – спасение от всякой беды. Он поможет, Он утешит, надо только верить в Него, просить благословения.

Добрый ангел, научи!

И твоим благоуханьем

Чувства чёрствые смягчи!

Да во глубь души проникнут

Солнца вечного лучи,

Да в груди моей забьются

Благодатных слёз ключи!

Дай моей молитве крылья,

Дай полёт мне в высоту;

Дай мне веры беспредельной

Чистоту и теплоту!

2.

Все мы читали о духовном пути и опыте Русской Православной Церкви во время самых жестоких гонений, когда-либо переносимых Церковью Христовой. «Слава Богу за всё», - такими словами закончил своё выступление на суде митрополит Петроградский Вениамин, невинно осуждённый и приговорённый к расстрелу на процессе по делу об изъятии церковных ценностей. Церковь была распята, а людей её безжалостно убивали. Но народ продолжал хранить в душе надежду: сила Божия всегда побеждает. Вера помогала людям выжить в тяжёлые и печальные события земной истории. И даже те, кто погиб за веру, стали победителями – они оказались в жизни вечной, нескончаемой, радостной.

  «Слава Богу за всё» - благодарственный акафист, который написал в послереволюционные годы митрополит Трифон. Слово владыки Трифона было законом для тех, кто сохранил истинную веру и духовный разум в ужасах российской жизни : народ верил, что его устами говорил сам Господь. Незадолго до своей кончины митрополит Трифон написал этот удивительный акафист , который стал его духовным завещанием. Акафист помогал людям быть благодарными за каждый пережитый день, принимать любые невзгоды и тяготы как данные свыше испытания и благодарить за них. «Слава Тебе, страданиями отрезвляющему нас от угара страстей».

  Свет, искрящийся в глазах худых, полуживых узников ГУЛАГа – это свет душевной святости, бесконечной благодарности, веры. Многие заключённые знали Благодарственный акафист митрополита Трифона. Они переписывали его текст на клочках бумаги, и славословящий Творца гимн помогал людям выжить в нечеловеческих условиях лагерей.

  « Я видел много раз отражение славы Твоей на лицах умерших. Какой неземной красотой и радостью светились они, как воздушны, нематериальны были их черты, это было торжество достигнутого счастья, покоя; молчанием они взывали к Тебе. В час кончины моей просвети и мою душу, зовущую : «Аллилуия!»

  Несмотря на невыносимые притеснения, именно Православная Церковь помогала русским людям сохранить чистоту помыслов, веру, надежду и человечность в великий, грозный и безжалостный XX век.

3.

Старец в тёмной рясе в монашеской келье выводит на листке бумаги строки, обращённые в вечность. Отблески свечи играют золотыми бликами на листке. «Господи, благодарю Тебя за то, что ты ввёл меня в эту жизнь, как в чарующий рай. Мы увидели небо, как глубокую синюю чашу, в лазури которой звенят птицы, мы услышали умиротворяющий шум леса и сладкозвучную музыку вод. Хорошо у Тебя на земле… Слава Тебе за праздник жизни; слава Тебе за благоухание ландышей и роз…»

  Худой, измождённый человек медленно бредёт вдоль длинного барака. Откуда-то доносятся грозный лай овчарок, хриплые голоса охранников, стоны заключённых. Всё вокруг оцеплено колючей проволокой. Узник лагеря уже почти забыл своё имя «Варлам». Да и зачем врагу народа имя? Достаточно номера: Щ-739. Хочется хотя бы крошки хлеба. Но… «Слава Богу за всё. Окрыляет и живёт молитва к Тебе; каким трепетом наполняется тогда сердце и как величава и разумна становится тогда природа и жизнь! Где нет Тебя – там пустота. Где ты – там богатство души. Не оставляй меня, Боже!»

Пролог.

«Жизнь надо прожить так,

чтобы не было мучительно больно

за бесцельно прожитые годы»

Островский «Как закалялась сталь»

Не плоть, а дух растлился в наши дни,

И человек отчаянно тоскует.

Он рвется к свету из ночной тени

И, свет обретши, ропщет и бунтует.

Безверием палим и иссушен,

Невыносимое он днесь выносит...

И сознает свою погибель он,

И жаждет веры — но о ней не просит...

Когда я читаю эти вечные строки Тютчева, мне не дают покоя слова «человек отчаянно тоскует». О чем же эта вселенская тоска? Это что, мироощущение современников Тютчева, моих современников? А может, это тоска многих думающих людей по чему-то несбыточному, не сделанному? Чтобы растворилась тоска, а жажда веры вновь заполыхала огнем любви, должна произойти Встреча. Та самая встреча, о которой так мудро поведал митрополит Антоний Сурожский: «Встречи бывают разные: поверхностные, глубокие, истинные, ложные, во спасение, не во спасение, с человеком, с искусством». Мне выпала встреча с удивительным писателем, чья жизнь являла собой образец жертвенности, смирения, подвига, духовного героизма. Свою жизнь он посвятил литературному труду, а самой большой любовью его стала «лапотная, странная, богомольная Русь».

I Встреча-удивление.

Мученик за веру и творчество Василий Акимович Никифоров-Волгин.

Есть Бог, есть мир. Они живут вовек.

А жизнь людей мгновенна и убога.

Но все в себя вмещает человек,

Который любит мир и верит в Бога.

Н.С. Гумилев

Василий Акимович Никифоров-Волгин... Православный писатель. Слагатель благодарений молящейся, кающейся России. Знаковое имя. Оно состоит из двух слов: «Никифоров» и «Волгин». Сколько Никифоров на Руси пахали землю, сеяли хлеб, тачали сапоги! «Волгин»... Чем-то гордым, волнующим, необъятным веет от этого слова. Волга – матушка всех рек, она поит нашу родную землю, орошает ее, дает ей жизнь. Так и творчество Никифорова-Волгина питает своими живительными родниками каждого, кто однажды открывает его искренние, «согретые жаром православной души» книги. Скупые строки его биографии (до 1991 года писатель считался запрещенным) раскрывают перед нами человека сильного духом, бессребреника, мастера.

1901 год. В старинном селе Маркуши в семье сапожника родился будущий писатель. С детства полюбил он волжские дали, колокольный звон, народные праздники. Окончил всего 3 класса церковно-приходской школы. Всю жизнь занимался самообразованием. Революцию 1917 года воспринял как катастрофу. Стал православным писателем, воплотившим в своем творчестве «святые глаголы Писания», любовь к России и мучительные раздумья о ней – «России монашеской, в молитве сгорающей, и России разбойной, глумящейся над верой».

Читая духовные рассказы Никифорова-Волгина из циклов «Дорожный посох» и «Земля-именинница», я думаю о том, каким духовным героем был этот человек.

II  Встреча-переживание.

Размышления о добре и зле.

«Я думал о таинственных жутких путях русской души,

о величайших падениях ее и величайших восстаниях».

В.А. Никифоров-Волгин.

Всегда ли зло побеждает добро? Вопрос философский, неразрешимый. Но ответ удивительно прост. Вы что предпочитаете, бездну или взлет? Никифоров-Волгин верит в героическое возрождение человеческой души. А ведь на календаре знаменательная дата – 100-летие  Великой Октябрьской социалистической революции, 1917 год... Что он изменил в мировоззрениях, жизнях людей? Почему Россия, знаменитая своими сокровищами, собственными руками разрушила все, решив строить новый мир, где «кто был никем, тот станет всем»? Смогут ли эти строители приумножить или построить новые духовные ценности? Не будет ли их жизнь бесцельной, мучительной?

Вот рассказ «Оскудение». В нем писатель показывает нам жестокую правду истории, слагавшуюся в те времена совсем иначе, за что поплатился и он сам. По заснеженному полю едут рассказчик и пожилая монахиня. Матушка говорит, что подъезжают к «Пригвожденной Богоматери». Значит, скоро монастырь. Но что это за редкая икона? Все знают Смоленскую, Казанскую, Донскую. А здесь – Пригвожденная. Вместо ответа монахиня подводит героя к придорожному кресту с Суздальской иконой Богородицы. Рассказчик поражен: «Я вгляделся в образ. Чья-то кощунственная рука вбила в глаза Богоматери гвозди». Но все равно ее лик светится любовью к каждому, молящемуся на нее или оскверняющему, бесцельно живущему или в труде и молитве нашедшему счастье.

Что же случилось с Россией, где раньше звучал благолепный малиновый звон, где время мерили церковными праздниками и молились на краюшку ржаного хлеба? Василий Акимович Никифоров-Волгин ясновидящей любовью верит: ужаснется человек содеянному, покается, как в рассказе «Безбожник», заплачет горькими слезами... И возродится, восстанет душа его, служить будет миру и людям во имя истинной цели, следуя собственному духовному призванию. Так же, как возродился и сам писатель: не телесно, но духовно.

...Май 1941 года. Арест органами НКВД.

...Декабрь 1941 года. Расстрел в Вятской пересыльной тюрьме за «вредоносные книги, разрушающие мораль советских людей». Но спустя десятки лет ожили трепетные, трогательные рассказы, в которых хранится истинная любовь к родной России. А за что ее любить? «Дитя она – Русь! Цвет тихий, благоуханный... Кроткая душа Господня. Дитя Его любимое. Неразумное, любое. А кто невзлюбит деток, не умилится цветикам? Русь – это кроткая душа Господня...»

Так как же мы должны жить? «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно...» Так ее прожил В.А. Никифоров-Волгин. А встреча с ним дала и мне ответ на этот сложный вопрос. 

           — Внимание! — Куросава подождал, пока в чаще истает последний звук суеты. Казалось, он ждал, пока природа вновь даст согласие на людские крики и беготню, которые уже столько раз тревожили её. — Мотор! Начали! — вскрикнул Куросава так резко, что я невольно вздрогнул.

           И сразу же со стороны покрытых золотом деревьев, освещённых красноватым солнцем, послышался грохот солдатских сапог, зазвучала бравая песня. Этот оркестр словно пробудил природу от её сна: сливаясь с жухлыми листьями, лежащими на земле, заскакали юркие белки; хотя погода стояла безветренная, но мне показалось, что молодые берёзки начали раскачиваться и, будто они были цепкими пальцами леса, пытались схватить Добронравова и Асакудзо Накаи, чьи камеры в свою очередь выхватывали то золотой пейзаж, то улыбающиеся лица поющих солдат, над русыми кудрями которых возвышались фуражки с серебряными кокардами, то меня, с интересом смотрящего в небесную высь. Наверняка так же смотрел, проходя через эти места, Владимир Клавдиевич Арсеньев, которого я пытался сыграть.

              Во всё время съёмок Куросава стоял на одном месте, лишь указывая операторам, куда им идти и как поставить камеру. Из-за этого он становился похож на окружавшие его неподвижные деревья, которые, величественно взмахивая ветвями-кистями в ярко-жёлтой мишуре, словно помогали ему писать картину.

           — Стоп! — режиссёр поднял руку, и сразу на поляне воцарилась тишина, будто по взмаху дирижёрской палочки разноголосие съёмочной группы уступило место стройному хору птиц. В паузе актёры тихо переговаривались, Накаи вынимал из кинокамеры отснятый материал, Добронравов проверял аппаратуру, а я направился к обрыву, чтобы увидеть объятый пожаром осени лес. Там был Куросава.

              Он сидел на покрытом тёмно-синим мхом камне, который почтительно окружали развесистые папоротники; сидел настолько неподвижно, что сначала я принял его за причудливый монумент, воздвигнутый самой тайгой. Стараясь не помешать, я, ступая по золотым искоркам берёзовых листьев, подошёл к Куросаве, который смотрел вниз, на звенящую по мелким камням реку.

             — Гармония…— тихо сказал Куросава, видимо поняв, что он не один. — Первозданная гармония, которую мы предали... И постоянно предаём...

              Помолчав немного, он взял в руки сухую ветку и начал что-то выводить на каменистой почве.

              — И те немногие, кто понимал и каялся перед ней за это, были русские писатели. Обращаясь к ним и думая об «Идиоте», «Записках из мёртвого дома» и «Тарасе Бульбе», я невольно помещал мыслью действие картины в японский мир со своим мировоззрением. «Дерсу Узала» — мой первый фильм по русской книге, который я снимаю не только с русскими актёрами, но и в самой России. Это должно... помочь мне сделать его более... говорящим о русском мире как для русских, так и для иностранных зрителей. Но для этого нужно понять душу главного героя... Уже не в первый раз спрашиваю себя: кем для Арсеньева был Дерсу Узала?

      Я задумался: если режиссёр с мировым именем сказал, что не в полной мере проник во внутренний мир главного героя, значит Дерсу Узала — не просто «русский Маугли», веселящий отряд Арсеньева своим советом старику из «Сказки о золотой рыбке» «бросить злую бабу, делать бы оморочку да кочевать бы на другое место». Может, этот неграмотный охотник для Арсеньева был больше, чем проводник?

       Я посмотрел вниз: стадо оленей торопливо бежало к струящейся реке на водопой, бежало так торопливо, будто думало, что скоро эта река исчезнет, не оставив после себя даже следа...

           — Думаю, — начал я, — Дерсу Узала был проводником не только по тайге. Отправляя Арсеньева для составления топографической карты Дальнего Востока, губернатор Унтербергер знал, что Владимир Клавдиевич был прекрасным картографом, а уж к началу двадцатого века Сибирь была изучена достаточно хорошо, чтобы не заблудиться в ней... Мне кажется, что Арсеньеву, как и всякому русскому человеку, хотелось не просто выполнить задачу: исследовать области Сихотэ-Алиня, и не просто полюбоваться красотой сибирского края, но и... ощутить то состояние, которое испытывает человек в месте, нетронутом людьми; если хотите — в первозданном мире.

         Внимательное молчание Куросавы подбодрило мою нерешительность, и я продолжал.

            – Вы, читая русскую классику, могли заметить, что многие русские писатели, будь то Тургенев или Толстой, создавая зарисовки природы, всегда наблюдали за тем, в согласии ли с первозданностью этой красоты находятся их герои. Достоевский идет дальше: он показывает мир города, поврежденный прогрессом мир, прямо противопоставляя его миру природы. Арсеньев, мне кажется, продолжает эту традицию нашей литературы, хотя в первую очередь для нас он является путешественником, а не писателем... Но, кто знает: может и путешественником-то он стал, потому что увидел, что комфорт городской жизни лишает человека прикосновения к неизведанному – к чуду… На природе, где ничто не было поколеблемо, Арсеньев наверняка ощущал себя, как ребёнок, который ещё не успел согрешить. (Слово «согрешить» выскочило у меня как-то само собой.) — У него ещё всё впереди: он может ничего не тронуть в этом лесу, и от этого в его душе будет та же гармония, что и вокруг, ведь если он не будет знать, как растёт и как устроено внутри то или иное растение, то ему будет только интереснее жить... Вокруг него будет тайна и это будет его радовать...

            Случайно поглядев вниз, я увидел торчащий из синеватого мха корешок, похожий на приземистого человечка. И, словно цепляясь за этот корешок, мне на ум пришла наша, советская экранизация «Дерсу Узала» начала шестидесятых годов. Мне вспомнился эпизод, где Дерсу, почтительно падая перед этим невзрачным корешком на колени и произнося неизвестные молитвы, выкапывает его из земли. Это был женьшень, «корень жизни», сила которого является тайной для всех, и поэтому брать его просто так нельзя. Иначе тайна разрушится, сгорит, как множество сибирских лесов, спалённых человеком...

             — Юрий! — голос Куросавы вернул меня в семьдесят пятый год, и я продолжил:

                — И в этом лесу Дерсу был для Арсеньева неким... не знаю...

              — Хранителем этой тайны? — вдруг сказал режиссёр и благоговейно взял в руки женьшень. — Вы, Юрий, сказали, что именно здесь, — он обвёл взглядом пламенеющий внизу осенний лес, — в этом первозданном месте, человек начинает ощущать себя ребёнком, который не хочет использовать то, что радует его глаз. Он просто хочет смотреть на эту красоту, не зная, как она устроена... Мне кажется, Дерсу был... одним из таких детей, который доверил Арсеньеву тайну, без которой, не побоюсь так сказать, вся бы его экспедиция не имела для него никакого смысла. Но ребёнком в этом лесу может почувствовать себя лишь тот человек, который стремится к тайне первозданности. Без этого никакой Дерсу не сможет напомнить, что кроме практической пользы природы существует её необходимость для человеческой души... Взгляните хоть на этот корешок: — он поднял руку, — он невзрачен на вид, он не идёт нам в пищу. Но его форма нам кажется похожей на небольшого человечка, и мы размышляем о том: почему именно эту форму он принял? А эти рябины с их яркой палитрой красок и изяществом узоров? И вообще — все эти океаны нерукотворной красоты... Разве они случайно открылись человеку?

              — Но это и не значит, — сказал я — что эта красота предназначена только для его земного благополучия... И для того, чтобы понять, для чего она, Арсеньев и взял с собой Дерсу...

       Куросава сомнительно покачал головой, и тут я подумал: неужели только для этого Арсеньев решил взять с собой этого неграмотного гольда, не имеющего крова над головой... Да, Арсеньев писал, что взял его в качестве проводника. Но я уже говорил, что Арсеньев был прекрасным картографом... Неужели только для раскрытия смысла сибирской красоты понадобился Дерсу?.. Нет...

               — Кроме того, я думаю, что он мог показать ему более короткие маршруты, да и карты не всегда были правдивыми. Но Арсеньев, как и любой другой русский человек, оказавшийся на новой территории, не мыслил её без людей, которые там живут. Он не был испанским конкистадором, жаждущим лишь новых завоеваний. Он воспринимал Сибирь, как дом, в котором он гость. Даже Дерсу говорит его отряду: «Ваши как дети! В тайга живи — все помирай!» При этом сам Дерсу, по существу — ребёнок, считающий, что «огонь и вода главный люди, поползень — смирный люди». Но именно своей детской душой он невольно… воспитывает и заставляет окружающих его людей относиться к Сибири, как к подарку...

                — Кого же? — сказал Куросава, положив подбородок на сцеплённые пальцы. И хотя он это сказал почти про себя, но я тоже невольно задался вопросом: действительно, кого? Разве этот лес, река, купол неба, который никогда не остаётся одним и тем же — разве все они получились сами? Куросава продолжал рассуждать дальше:

            — Первозданный край... Я могу что-то путать, но у русских классиков такое место называлось... раем? Значит для Арсеньева Дерсу выступает... Проводником по раю? Я прав, Юрий?..

               Меня будто молния пронзила: а ведь он прав! Акира Куросава, гений кинематографа, живущий в Японии, никогда близко не знавший ни одного русского человека, увидел в Дерсу того, кто может на Земле разглядеть, а главное, показать другим в бескрайних лесах Сибири отблески неземного мира... Ничего не понимаю! Но человечество своими открытиями, наукой доказало, что Бога нет! Ему нет места! Но я сам, глядя на края, по которым ходил бесстрашный отряд Арсеньева и рассуждая о его проводнике вместе с гением, пришёл к утверждению его существования!

            — Да, Вы правы! — по-юношески взволнованно сказал я, удивив своей ретивостью режиссера. Он поглядел на меня, улыбнулся, и в его глазах я увидел те искорки радости, которые сияли у него во время удачных дублей на съёмочной площадке.

                — Что же, — он поднялся со своего каменного трона, – пусть наши открытия войдут в картину... Кинематограф — тоже язык. Может, даже более выразительный, чем живопись или литература. Во всяком случае, этот язык современный человек понимает лучше. И он должен показать душу Дерсу наиболее подробно... открыто... А поэтому, — Куросава заходил по поляне, поднимая волны жухлых опавших листьев, — необходимо показать и жизнь Дерсу в городе, и его гибель. Без этого противопоставления природы и города, душу Дерсу будет невозможно открыть полностью. Подумайте: охотник, спасающий Арсеньева на озере Ханка, говоря, что «надо скоро резать трава» и строить жилище, предупреждающий отряд путешественников о приближении тигра и разговаривающий с ним на «ты», оказался бессилен перед миром, в котором нет места чуду...

             — Да, это правда, — согласился я. — Ведь не случайно Дерсу, услышав от Арсеньева «Сказку о золотой рыбке» Пушкина, говорит, что «верно такой баба много есть», а старика называет «бедным». Он почувствовал ту... холодность и бездушие мира, жители которого видят в красивых вещах не красоту, а способ дохода...

            Внезапно Куросава замер, как стоящая рядом скала:

            — Послушайте: Дерсу покидает тайгу, чтобы потом вернуться туда... Для того, чтобы умереть! — он резко обернулся ко мне: ветер трепал его чёрные волосы, что придавало ему вид поэта-романтика. — Помните, Юрий, эпизод, где Дерсу сам умоляет Арсеньева пустить его «в сопки», потому что в городе «дрова купи, вода тоже купи», а сам он, «как утка». То есть, для Дерсу переезд в город из тайги — это… грех, который он искупил тем, что погиб в ней…

        —Но если мы покажем Дерсу таким же «грешным» человеком, как и мы, это несколько… Лишит его той младенческой невинности… — предположил я — И хотя в реальном походе не было этого эпизода, но я бы добавил в картину   момент, когда Дерсу видит тигра, угрожающего ему, и просится в город, потому что его послал… «голос тайги»… амба… Иначе говоря, в отличие от книги Арсеньева, переезд в город будет не грехом, а… Заданием Сибири… нет…Послушанием!            

          — Да! — обрадовался Куросава — Послушанием!.. Но Узала не справился с ним без леса... Как годовалый ребёнок не может быть на центральной улице города один, без матери... А матерью Дерсу была тайга... Первозданный край, — Куросава достал из кармана куртки блокнот, быстро начал что-то записывать. — Край, который становится матерью для всех, кто стремится к нему... И Арсеньев взял Дерсу с собой, чтобы он помог довести его душу... до понимания смысла места... откуда и пришло всё человечество...

                 — Но это же... — я остановился. Потрясающе! Обыкновенный отчёт о топографической экспедиции, этнографические заметки, мемуары — и вдруг настоящая религиозная притча о пути человека к... своему Создателю! И его проводнике, который гибнет в финале... Но доводит своего подопечного до конца...

         Словно прочитав мои мысли, Акира Куросава кивнул головой:

           — Да, да, Юрий! Самая настоящая притча!.. И для того, чтобы экранизировать ее, нужно потрудиться очень много! Согласитесь, что показать внутренний мир человека, помогающего спасти не только тело, но и и душу окружающих — очень сложная задача. Но если я смогу достойно перенести этот материал — он поднял свою тёмно-зелёную записную книжку, — на экран...

                — Вас признают во всём мире... — сказал я. Сделать из обычного отчёта об экспедиции религиозную притчу о природе и человеке, которую понял бы весь мир — решение этой задачи было бы достойно всех престижных наград мировых кинофестивалей — «Оскар» Вам обеспечен!..

           Куросава усмехнулся:

        — А сможет ли американский зритель понять младенческую душу Дерсу?.. Сможет ли он увидеть в моей картине не одни лишь эффекты и красивые кадры?.. О! — он поднёс к глазам часы. — Мы заговорились, пора вернуться, – он улыбнулся, — в прогрессивный мир…

           На съёмочной площадке бегали люди: гримёры, словно живописцы, взялись за свои кисти, а камеры Добронравова и Накаи с только что вставленными монтажными лентами, начали вбирать в себя бескрайние просторы тайги со сверкающей вдали рекой, над которой мирно покоились на одном своде холодная луна и согревающее солнце.

«Дар напрасный, дар случайный!

Жизнь, зачем ты мне дана?»

А.С. Пушкин

Показ спектакля в связи с недавними событиями был перенесен на неопределённый срок. Я сначала взбесился: столько времени вложено, столько усилий! Саша с Женей (даром, что девочки) старались не меньше, чем парни: готовили и расписывали декорации, задники, просто-напросто построили средневековый английский город. Даже мостовую сделали. А про осветителя нашего вообще молчу: Тихон вообще-то в оркестре играет, но сумел всего за три дня освоить аппаратуру. И всё это вдруг сбрасывается со счетов!

Но, успокоившись, я подумал: ну и хорошо. Дали нам время сделать спектакль ещё лучше. Это же не какой-то там детский утренник – дипломный спектакль. А наш институт в оценке строг… ну и, понятное дело, справедлив, чего уж там! А мне как режиссёру их оценка была крайне важна: лавры Станиславского, Любимова и Захарова никому из театральной среды не давали покоя. Так что тут я не исключение.

Словом, на воскресенье я назначил большую репетицию: не генеральную, но похожую на неё. Наконец-то все были в сборе: Тихон освободился от оркестра, Даня прервал, наконец, литературные поиски, а Лёшка с Ильёй уже в четверг закончили петь… забыл, что именно… а, канон! Какой-то очень важный канон они закончили петь и вспомнили, что репетиции и театральный институт тоже существуют… И вышла такая репетиция, о которой никакой Захаров даже не мечтал.

Вот я сейчас с вами сижу, беседую, а всё равно будто слышу, как на сцене стучат выпитые до дна деревянные кружки, как струится дым, пущенный Серёжей над декорациями английского города, а фоном проносится музыка Шнитке. До сих пор помню, как вместе с Ваней мы её подобрали, слушали несколько раз, представляли, как будет выглядеть сцена…

Как будто сейчас, передо мною яркая толпа весёлых гуляк – героев, не побоявшихся бросить вызов смерти и злу! Как будто сейчас передо мной Илья в роли Вальсингама, читающего своей «Гимн чуме». Ксюша, молодчина, раздобыла ему такой парик, что он у нас получился герой гером: растрёпанные кудри, расстёгнутая сверху рубашка, воспалённый взгляд – словом, тот, кто достоин вести народ против зла, тот, кто понимает, что уныние и мысли о смерти во время беды – предательство человечества! И, конечно же, как сейчас, передо мной Алексей в образе священника, того, кто искушает малочисленную кучку героев, не испугавшихся смерти!

Когда я простраивал мизансцену, то поставил его, как искусителя, слева от стола. Чёрная сутана на нём просто вопила, контрастировала с пёстрыми одеждами смельчаков, своим пиром воюющих против зла. По моему тогдашнему замыслу…

Тихо подхожу к сцене, пытаясь не спугнуть созданное:

- Илья! Ты – герой! У тебя вокруг трупы, чума и смерть! Но ты противостоишь этому, ты своим гимном, прости за каламбур, злишь зло! Можешь даже на ступени вскочить: будь над толпой, веди их на чуму!

- Погоди, Вась, - Илья, грохоча сапогами, подходит к рампе. – А ты не задумывался о том, что Вальсингам тут со своей «хвалой чуме», может быть, самый главный губитель… страшнее даже, чем эпидемия?

- Да ты чего, Илья? – искренне недоумеваю. – Почему? У нас же с тобой столько репетиций было, неужели ты не прочувствовал, что я хотел сказать? Ну, и Пушкин ещё… если тут и есть кто-то страшнее, чем чума, так это вот он! – я жестом Ленина указываю на Лёшку, который в своей чёрной сутане только-только появился на сцене. – Он убивает надежду у всех людей, заставляет их поддаться смерти.

- Вася! – услышав мои изречения, Лёшка, шурша бархатом, подходит к краю сцены. – А почему, призывая людей задуматься о своей жизни, он убивает надежду?

- Но позволь! Он же заставляет их думать о смерти, а значит, поддаться ей! – ещё один спорщик, и всё это на одной из главных репетиций…

- Но смотри! – в разговор вступает Илья. – Если, заставляя задуматься о смерти, священник убивает надежду, то почему Вальсингам-то её поддерживает? Он же хвалу чуме поёт, которая и забирает всю надежду на жизнь!

- Так! – я вдруг понял, что разговор этот долгий и замечательный, но не сейчас, когда время репетиции уже близится к концу. – Давайте вы пока доиграете так, как прошу я, а после репетиции я с вами всё обговорю.

И всё это время, пока на сцене, залитой красными лессировками, в белом круге пировали герои, я сидел среди красных кресел, раскинувшихся перед сценой бордовой икрой, и думал: отчего? Неужели на репетиции я действительно не показал свой замысел? Да ладно бы я не показал, но ведь у Пушкина чёрным по белому написано: вот герои, борющиеся со злом, им посвящена вся трагедия, а вот священник – искуситель, посланник зла, стремящийся отговорить Вальсингама от его подвига. Так ведь?

Я еле-еле дождался окончания репетиции, когда актёры разошлись по домам, а остались только священник и Вальсингам, то есть, Лёшка и Илья. Я подлетел к ним, как коршун – хотелось во что бы то ни стало доказать, что я прав. Ну, давайте, литературоведы! Я готов!

- Ребят, я, конечно, понимаю, что классика не подразумевает однозначного прочтения, но всё же! Посмотрите! Ведь у Пушкина моя идея тоже имеет место!

- Ты извини, - Лёша снял с головы свою «священническую» шапочку, - Но не всегда идея режиссёра равна идее автора.

- Но ведь она есть у него!

- Где? Где она у него есть? В чём она заключается? – хорошо, что я привык, когда Лёша начинает разговор так. – В том, что, спев «гимн чуме», ты станешь героем в глазах толпы?

- Нет, ты подумай! Весь этот пир и песни на нём – это оружие против зла, образом которого и является чума. А священник…

- …призывает сложить оружие и не оказывать никакого сопротивления! Но заметь, что не он первый: перед этим они видят повозку с мёртвыми телами. «Негр управляет ею», - прочитал Лёша в старом издании «Маленьких трагедий» с золотой маской на обложке. – Ведь это – напоминание о том, что рано или поздно этот пир закончится. Но кому он принесёт пользу? – с книгой в руках и в сутане Лёша поднялся по лестнице в левой стороне сцена. – Людям, которые вообще потеряют чувство опасности и сами кинутся в объятья зла? Больным, которые не сегодня, так завтра умрут от чумы? Их душам, которые вообще не будут готовы…

- К встрече с Богом? – я невольно усмехнулся.

- Да, если хочешь! Если ты не веришь, что он есть, то Пушкин к написанию этой маленькой трагедии ещё как верил. Ведь священник появляется здесь недаром, и недаром он «святою кровью заклинает распятого Христа прервать безбожный пир» - священник (по крайней мере, для тех времён) – это непосредственная связь людей с миром горним. Ты, Вася, просто обрати внимание на его монолог: он просит людей «идти в свои дома». Мне кажется, примечательно, что пируют они не дома, не во дворце, а именно на улице…

- Это вызов злу!

- Нет! Это побег до добра! От дома, где ты помнишь о том, что, кроме тела, у тебя существует душа! – вдруг раздаётся голос Ильи, уже снявшего «романтический» парик Вальсингама. – А разве само её наличие, сам факт того, что ты можешь любить, радоваться, переживать – не доказательство того, что для неё тоже будет своя жизнь, не похожая на земную? Призывая «выпить бокалы, полные чумы», Вальсингам ставит крест на своей вере в существование души и на вере всех присутствующих. – Илья присел на искусно сделанный бутафорский бочонок. – Ты никогда не задумывался, почему именно Вальсингам – лидер этих гуляк?

Я сконфузился. Что тут скажешь? Не задумывался.

- А я тебе скажу! Вальсингам – поэт, и его гимн, где он призывает «отгородиться от чумы», восхвалив её, - шедевр, сочетающий в себе и ужас, и восхищение. И именно это нужно толпе: ей нужен рупор, а более всего ей нужна вера, на которую и будет опираться их… ну, хорошо… борьба против чумы. И поэт – наилучший рупор. При этом сам Вальсингам «рыдал над матерью своей», но теперь он тот, кто презирает чуму и всё, что с ней связано, ведь «юность… веселья просит». Иначе говоря, он забывает и про свою погибшую мать!

- Но ведь ты не станешь отрицать, что чума – это образ всего зла во всём мире? – слабо возразил я.

- А кто виноват в том, что зло вообще есть? – спросил Лёша, медленно спускаясь вниз своей кафедры. – Разве не люди – причина этого зла? Разве не для них послан этот мор, напоминающий о том, что тело имеет конечную, а душа – вечную жизнь? Священник, приходя к гулякам, называет их «безумцами», которые «ругаются над тишиной», созданной смертью. Но потом он обращается к одному лишь Вальсингаму: «Иди за мной. Иди!» - потому что видит, что, вернув Вальсингама, он вернёт их всех. Он, «отпевая покойников», не хочет и их сделать такими же, пойми, Вася! Он просит их обратиться к своей душе, которая уже тяжело согрешила, не заметив Божье наказание… Но Вальсингам говорит, что «его держит здесь отчаянье, сознание порочности». А разве герой, противостоящий злу, может противостоять ему из-за своей порочности? Подумай, Вась!

(Вот ведь! Вроде и православные, а с логикой всё на пятёрку).

- И разве если бы эти гуляки были героями, борющимися против зла, то почему тогда это произведение – «трагедия»? – с правого фланга меня снова атаковал Илья. – Да потому, что финал – окончательное отступление Вальсингама от веры в будущую жизнь! Он говорит священнику: «Ступай, старик! Но проклят будь, кто за тобой пойдёт!» - вот в чём трагедия: погибнут не только тела гуляющих, но и души, и если даже священник как посланник Бога ничего не смог сделать, то на что можно надеяться в мире, где люди не хотят возвратиться «в дома», к своей душе?

- Но в финале, - сказал Лёша, - всё-таки говорится, что «председатель остаётся в глубоком раздумье». Значит, не всё потеряно.

- Они же победили! Не поддались «искусителю»-священнику!

- Но «пир продолжается»! Он никак не прервал его! Об этом трагедия и заставляет задуматься: ни бедствия, посланные Богом, ни сам Бог не обратят тебя к Нему, если ты сам не захочешь этого! От того-то человек и величайшее создание на Земле, что у него есть величайший дар от Бога – право выбора. А уж какой этот выбор, решать тебе.

Я облокотился на край сцены, рассеянно листая томик с трагедиями.

- Хмм.. а ведь правда. Всё сходится. Одного не пойму: как я это абсолютно другое осмысление трагедии теперь на сцену перенесу? Это настоящая проповедь. Страшная проповедь…

- Ничего! – Лёша положил мне свою тёплую руку на плечо. – Время ещё, слава Богу, есть! Зато теперь ты заставишь зрителя задуматься «А что потом?». А если не пустота? Знаешь, что Пушкин когда-то сказал? «Нельзя превратить поэзию в любострастный и соблазнительный нектар». Вальсингам смог это сделать, и скольких он увёл за собой…

- Не будем же следовать его примеру! – улыбнулся Илья, уже одетый в своё замшевое «дореволюционное» пальто. – Пошли, Лёша! Пока, Вась! – крикнул он мне с порога, но потом остановился и сказал:

- А знаешь, там, на улице, буря страшная. Уже вторая.

Я шёл по улице. Передо мной вдаль уходили рекламные щиты, но на них не было ярких объявлений о «параде хитов» или «чёрной пятнице». Со всех них капали тихие огненные слёзы, освещавшие мрак вокруг них. В клубах, свет из которых, несмотря на яркость, казался страшно холодным, яростно бил рок, толпа извивалась и визжала, а один из них что-то пел в змею-микрофон про «мёртвого анархиста». А вдали в дубовой роще смиренно притаился маленький деревянный храм. В кленовых листах, певших тихую заупокойную песню над моей головой, я вдруг услышал тропарь, звучавший в этом храме в тихий и светлый четверг. Стало страшно, резко, и в то же время как-то приятно страшно. Казалось, что если стало страшно, то это хорошо – правильно… необходимо.

А тропарь всё проповедовал, как священник у Пушкина, всё бил, как огромный колокол, всё плакал, провожая кареты скорой помощи, ехавшие к сгоревшему и обстрелянному изнутри символу человеческого благополучия.

«Душе моя, душе моя! Восстани, что спиши! Конец приближается!»

23.03.2024

Повесть «Капитанская дочка», одно из лучших произведений Александра Сергеевича Пушкина,  была написана  в 1836 году, за несколько месяцев до смерти автора.  Подписанная  очень значимой для Александра Сергеевича датой – 19 октября, она оказалась  последним произведением Пушкина и в каком-то смысле его духовным завещанием, в котором он выразил самые важные мысли, которые обдумывал всю жизнь. Недаром в лице Гринева автор отступает от сюжетного повествования и прямо обращается к читателю, давая ему наставление: «Молодой человек, если записки мои попадут в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». Эта очень важная фраза означает то, что Пушкин осознал ошибку его друзей-декабристов на Дворцовой площади и призывает потомков не пытаться добиться изменений к лучшему насильственным путём, а указывает путь вернейший — путь исполнения Божиих заповедей.

Само произведение создано в такой простой и безыскусной манере, что его можно принять за реальные записки из семейной хроники. В этой повести рассказывается от первого лица об истории жизни Петра Гринёва, об обстоятельствах его службы в Белогорской крепости, связанных с восстанием Пугачёва, о становлении его духовной личности, об истинном благородстве и чести.

Местом, где происходит возмужание героя, является Белогорская крепость, куда Гринёв, сам того не желая, попал по воле отца. В какой-то момент  в записках Гринева она названа «богоспасаемой крепостью».  Речь здесь идет не просто о месте, а о границах некоего духовного пространства. И эти границы, по моему мнению, более всего совпадают с границами духовного пространства семьи как малой церкви. Ещё в Библии мы читаем, что Господь обещал спасти город, если в нём будет жить хотя бы один праведник. А в Белогорской крепости живёт праведная семья – семья коменданта этой крепости Ивана Игнатьича Миронова. Он выслужил своё дворянство верой и правдой, а не получил его по наследству, он был «слуга царю, отец солдатам», он жил и умер с честью. В семье этого смелого и благородного человека, как в духовной крепости, выросла Маша Миронова. Она переняла от своего отца, капитана Миронова, такие прекрасные качества, как благочестие, смелость, решительность, честность и благородство. О её благочестии говорит  тот факт, что она не соглашается выходить замуж без согласия родителей любимого человека, при этом самоотверженно желая ему счастья. А ранее, при отсутствии и приданого, и других женихов в крепости не дала своего согласия стать женой Швабрина. Мария может в трудных ситуациях принимать решения и нести за них ответственность. Она не побоялась поехать в Петербург к императрице просить за своего жениха Петра Гринёва, хотя другая девушка, вероятно, испугалась бы. Она не просит справедливости у императрицы, она не оспаривает её решения, но смиренно просит милости, прощения для Петра Гринёва. Её умом и смелостью восхищается сама императрица. Мария Миронова стала достойной дочерью своего отца, настоящей капитанской дочкой, не зря же название «Капитанская дочка»  связано именно с нею как с духовным стержнем этой повести.  Она ориентир нравственности, который ненавязчиво предложил нам великий писатель, и, читая повесть, на него могут равняться женщины других поколений, современные читательницы. Её цельная, сильная личность сформировалась именно в семье.

 Другой пример сильной личности в этой повести – это Пётр Гринёв. Он также смел, решителен, честен и благороден. Эти качества он перенял от своего отца Андрея Петровича Гринёва, в прошлом служившего при графе Минихе. Граф Миних, присягнув Петру III, отказался служить Екатерине II, совершившей дворцовый переворот, и ушёл в отставку. За ним последовал и Андрей Петрович Гринёв, будучи уже премьер-майором, он отошёл от службы и поселился в далёкой симбирской губернии, движимый желанием оставаться верным присяге до конца. Судьба Петра могла сложиться совсем иначе, если бы его отец, потеряв перед этим девять детей, лелеял своего единственного ребёнка и отправил бы его служить в Петербург, а не в Белогорскую крепость, но, к счастью, его отец правильно понял, что Петербург может испортить молодого человека, и отправил Петра служить по-настоящему. Его наставлением Петру были такие слова «Прощай, Петр. Служи верно, кому присягнёшь; слушайся начальников; за их лаской не гоняйся; на службу не напрашивайся; от службы не отговаривайся; и помни пословицу: береги платье снову, а честь смолоду».  И, действительно, путь Петра можно назвать дорогой чести.  Может, он и не так скромен и послушен, как Мария. Он был готов ослушаться родителей, венчаться без их благословения. Но без всяких сомнений можно сказать, что он исполнил завет отца, прошёл через все испытания с честью. Но с честью не только дворянской, но человеческой! И, как подобает герою, был вознаграждён воссоединением с так нежно любимой им Марией Мироновой. Так две духовно близкие личности нашли друг друга. Создали семью, чтобы стать надёжной крепостью для своих потомков. Богоспасаемой крепостью!

   За прекрасными качествами человека, за его достижениями, успехами во многом стоит семья. Эта богоспасаемая крепость, в которой дети растут до того, как вступить во взрослую жизнь, куда приходят за утешением и наставлением, будучи уже зрелыми, где находят приют в старости. В семье закладываются духовные основы личности, основы характера, который может почти не проявляться в повседневной жизни, но в трудной ситуации, во время испытаний, человек принимает правильное решение.

Примером могут послужить не только судьбы литературных героев, но и наших современников. Хочется  вспомнить о сильном духом и мужественном человеке – воине Евгении Родионове. Он рос обычным мальчиком в обычной семье, но его мать Любовь Васильевна смогла заложить в него что-то такое, что помогло ему сделать правильный выбор в самый важный момент своей жизни. Евгений Родионов пошёл дорогою чести. Когда нужно было решить остаться со Крестом (мы понимаем остаться во Христе) или жить без него, не задумываясь, выбрал Крест. Потому что не хотел, не мыслил жизни без Креста. И опять мы видим, как важна семья в воспитании настоящего человека, истинного христианина.

Доказательства того, что «на доброй земле взойдёт доброе семя» можно встретить, читая жития святых. Это и святая София со своими дочерьми-мученицами, и Феофан и Нонна – родители Николая Угодника, Кирилл и Мария, вырастившие преподобного Сергия Радонежского, и, конечно же, семья последнего императора Николая II.  Все они, создавая семью, воздвигли Богоспасаемую крепость для своих детей, приведшую их к Вечной жизни.

Герои – люди, готовые пожертвовать собой, своими интересами ради окружающих. Герои России – ее цари, ее реформаторы и военачальники, ее солдаты и просто люди, которые самоотверженно служили и служат ради ее процветания, ради благополучной жизни ее народа.

Но мне хочется рассказать о людях, которые совершают менее заметный, но, может быть, более значимый подвиг – спасают человеческие души. Эти люди – священнослужители. Они помогают людям, приходящим в Дом Божий – храм – за утешением и наставлением, чтобы попросить помощи или поблагодарить за дарованные блага.

Храмов много, но у каждого человека есть какой-то свой, самый родной и близкий для него. Для меня такой храм находится в городе Суздаль, городе церквей. Множество золотых маковок тянется к небу, сверкая на солнце. На берегу реки Каменки стоит белокаменный Александровский монастырь. Он небольшой: храм, колокольня да пара келий. Но удивительно, как маленький однокупольный храм, лишенный всяких украшений и кажущийся звеняще пустым и суровым, преображается, когда в алтаре за Царскими вратами раздается возглас: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков». На амвон выходит седовласый монах-священник, и начинается служба. Все погружаются в древние слова молитвы, возносящиеся под купол храма.

Седовласый монах-священник – настоятель этого монастыря, архимандрит Авель. Он кажется одновременно далеким, когда предстоит в молитве перед алтарем, и очень близким, родным, когда окидывает отеческим, наполненным бесконечной любовью, взглядом прихожан.

Этот монастырь стал моим вторым домом, а батюшка Авель – моим духовным отцом. Мы часто ездили к нему, когда я была совсем маленькой. Мне рассказывали, что я в три года ходила за кадящим батюшкой, собирала благоухающие камни ладана и складывала в карман под молнию, чтобы «благодать не улетела». Прошло немного времени, и батюшка благословил меня помогать собирать догоревшие свечи на подсвечнике. Я помню, с каким нетерпением ждала, когда догорит свеча и можно будет потушить огарок. Совсем маленькой я простаивала всю долгую монастырскую службу, наблюдая за десятками завораживающих меня огоньков. С девяти лет батюшка разрешил мне подпевать на клиросе. Сначала у меня не очень хорошо получалось – наш регент часто меня поправляла, но, со временем, я выучила монастырские распевы и стала полноценным членом хора. Только недавно я поняла, как мудро поступил батюшка Авель, поставив меня у подсвечника, тогда я перестала отвлекаться от службы хождением по храму, а с назначением в хор – и мыслями. Наш духовный отец очень щедр на любовь: если водосвятный молебен – все мокрые с ног до головы, если Пасха – то похристосуется и обменяется крашеными яйцами со всем приходом, а на Рождество Христово сладкий подарок получила даже моя маленькая сестренка, хотя она еще была у мамы в животике.

Но главное, ради чего к нему едут люди с разных уголков России, это молитва и духовный совет. Нас с отцом Авелем разделяют триста километров, и каждый раз, когда удается приехать к нему, для нас – маленький праздник. Чтобы успеть на литургию, нам приходится вставать в четыре часа утра. Дорога проходит незаметно, когда наблюдаешь, как меняется пейзаж за окном: ниже становятся дома, чаще появляются деревни, гуще становятся деревья. Наконец, из-за деревьев начинают проглядывать купола церквей – мы почти на месте. Проезжаем старинные улицы, торговые ряды, несколько больших храмов, окруженных крепостными стенами.

Приехали! Входя в храм, понимаешь, что долгий путь был проделан не зря. Батюшка нас встретит, благословит, что-то скажет родителям, обнимет нас с братом. Брат встает у подсвечника и, как я раньше, караулит свечи, рядом папа с мамой, я встаю на клирос. Служба идет своим чередом.

В нашем храме очень долгая исповедь – почти два часа. Пока мы, исповедовавшись, успеваем выйти наружу почитать книги в церковной лавке или тихонько побеседовать, батюшка не позволяет себе даже присесть, лишь изредка обопрется об аналой и прильнет к голове кающегося чада. А если исповедь слезная, если человек действительно осознал свои грехи, отец Авель так скорбит и молится вместе с ним, что, как стон, слетает с его губ «Помилуй, Господи».

Очень интересно наблюдать за малышами, приходящими на свою первую исповедь: волнуясь, на негнущихся ногах подходят они к аналою, а батюшка нарочно строгим голосом говорит: «Ну, иди сюда, «великий грешник». И, внимательно выслушав эти «ужасные» грехи, с торжественным видом отпускает их; малыш спешит в объятья мамы, больше него волновавшейся за своего карапуза. А когда малыш отойдет подальше, батюшка оборачивается к прихожанам и произносит: «Нам бы такие «страшные» грехи исповедовать.

Отец Авель все свои силы отдает приходу, каждую минуту беспокоясь о нас и наших проблемах. Он все время выглядит задумчивым и печальным, переживая горе каждого вместе с ним. Но в Пасхальную ночь батюшка преображается, он как бы молодеет, и его ликование передается и нам, полусонным и уставшим. А на трапезе, среди оживленно беседующих прихожан, мы замечаем, что наш батюшка уснул, так и не притронувшись к пасхальным угощениям, тогда келейник трогает его за плечо и произносит: «Пойдем, отче, я провожу тебя в келью».

Отец Авель для меня герой духа, и без сомнения можно сказать про него: он живет так, что ему не будет мучительно больно за бесцельно прожитые годы, потому что его цель – это служение Господу и людям.

Глава I. «Господи, прости!..»

Недалеко от села Старая Ладога бежит река Ижора. Петляет, звенит чистым серебристым голоском. Вдоль реки раскинулись дремучие леса, духмяные луга и пологие холмы. Высоко над рекой безмятежно плывут облака. Смотришь в реку и забываешь, где находишься... то ли на небе, то ли на земле... Вдали виднеются купола Староладожского Никольского монастыря. Так хорошо всё устроено Господом!

Но отчего загрустил человек? Склонился над водой и, будто, не себя, одетого в монашеские одежды, в реке видит, а кого-то другого пристальным взором оглядывает. Иль молится он, иль жизнь свою вспоминает...Качаются над ним вековые деревья; шелестят, покрытые крупными каплями серебристой росы, травы; щебечут птицы - Богу песни поют... А инок стоит на коленях, не шелохнётся и глядит, глядит в светлую реку:

- Отчего столько злобы на земле? Отчего столько времени страдает земля Русская? Больше полувека терзают Русь страшные завоеватели, нагрянувшие из далёких монгольских степей... Сколько городов и весей оказалось в огне... Сколько христиан погублено православных... А князья, призванные защищать народ свой, что же они? Словно, волки делят добычу. Раздирают на куски Русь не одни татары, но, что горше всего - междоусобицы княжеские...Каждый ищет первенства и величия... «Разделяй и властвуй», - древнее правило всех поработителей. Закон, который веками действует на этой грешной земле, - горько вздохнул монах, будто ношу какую тяжкую в душе несёт...

В светлой реке вдруг увидал монах себя прежнего, облачённого в ратные доспехи. Увидал монах строгих воинов, с кем бился плечом к плечу за родную землю и Православную веру!

В былые времена не раз приходилось ему, сыну боярина Романа, брать в руки меч и защищать от ворогов Отечество своё родимое... Даже имя его - Гордей, что значит «грозный», «быстрый» - звало к ратным подвигам во славу Руси. Сколько неприятелей полегло от его меча и не сосчитать... И теперь, хоть и прошло много времени, не в силах забыть, как падали они на землю под его ударами...

- Господи, прости! - вымолвил монах,- прости меня, окаянного!

... Но нет теперь того Гордея. Нет того грозного воина. Отрёкся он от своего имени. И стал он иноком Тихоном...

И снова посмотрел Тихон в воду... И вновь перед взором его заблестела вода, отражая солнечный свет.

- Отче! - тихим и осторожным голоском позвал кто-то инока.

- Отче! - и вновь нежный голосок окликнул монаха.

Тихон встал с колен и оглянулся. Перед ним стояла девица лет четырнадцати-пятнадцати.

- Благослови, отче, - благоговейно наклонив головку, вымолвила девушка.

- Бог тебя благословит. Как величать тебя, дитятко? - негромко спросил инок.

- Ольгой, Ольгой зовут меня, батюшка.

- Ольга... - задумчиво произнёс монах, - великой равноапостольной княгини носишь ты имя. Пронеси же его по жизни с достоинством. Бог тебе в помощь. А как же ты в наших краях оказалась, свет мой? Вроде нездешняя ты, не видал тебя в селе ранее.

- Погостить приехали вместе с дедушкой, к тётке моей, Ефросинии Годуновне. Дедушка благословил меня ягоды в лесу собрать, да потом пирогов напечь, гостей велел дожидаться. А тётка уж с утра обед праздничный готовит, видно гости важные будут. С самого утра в доме дым коромыслом...

- А как звать-величать деда твоего?

- Годун Иванович, он.

- Годун Иванович ? Не тот ли это славный воевода, который служил у князя Новгородского, Александра? Слава Тебе, Господи, уберёг!

- Отче, Вы его знаете?

- Господь сподобил... Дружны мы с ним были... И во времена былые бились против супостатов плечом к плечу с дедом твоим. Надо же столько лет прошло... Не чаял уж и свидеться...

- Что ж и князя Александра помните? Дедушка мой больно любит его, часто о нём вспоминает ... Да такие истории рассказывает, что трудно и поверить, взаправду это было иль нет... Поведайте и Вы, отче, каким был этот славный князь. Не уж-то и впрямь он был мудр, как змея, мужественен, как лев и красив, как ясный сокол? Не уж-то и впрямь такие бывают?

- Бывают, свет мой! Сам такого видывал! Ну что ж, расскажу тебе, что помню... Хоть и не молод я по годам, но в памяти моей до сих пор живёт образ благоверного князя Александра, прозванного народом Невским.

Инок задумался, а потом, словно очнувшись ото сна, начал своё повествование. 

Глава II. «Бог не со многими, а с правыми!..»

«1240 лето от Рождества Христова.

Вечереет. Не спит светлый князь: думу тяжкую думает. Прислонился он к белоствольной берёзе, к русской красавице: «Что ж ты, милая грустишь, что печалишься? Одинаково к лицу тебе и алмазный зимний убор, и золотая парча осени, и свисающие на тонких стебельках весенние серёжки. Отчего же склонила ты свои ветви, словно мать оплакивающая своего, не вернувшегося со страшной сечи, сына?»

Прикрыл князь очи и видит перед собой, как наяву, всю необъятность русских просторов... Нет нигде другой такой стороны, где каждая травинка и каждый листочек на дереве, будто бы пронизан звенящей любовью к отчему дому, к родному краю. Вся русская земля пропитана кровью своих сыновей. Из века в век приходиться защищать своё Отечество от ворогов лютых.

Вспомнилось князю, как пришли к нему послы шведские. Накануне доложил о них Александру молодший дружинник, который сходу выпалил:

- Княже! Княже! Там от короля шведского гонцы с посланием.

- Что ж пойдём, послушаем послов, раз послали, - угрюмо ответил князь и вошёл в палаты.

- Здравствуй, князь. Мы к тебе с посланием от короля нашего Бергера-Ярла! - с сильным акцентом, слегка склонив голову, произнесли гонцы.

Послы развернули исписанный чётким почерком свиток.

- «Если хочешь противиться мне, то я уже пришёл. Приди и поклонись, проси милости, и дам её сколько захочу. А если воспротивишься, попленю и разорю всю и порабощу землю твою и будешь ты мне рабом и сыновья твои», - надменно, выделяя каждое слово, прочитал один из послов.

- Его святейшество, папа Григорий IX, надеется, что придёшь ты, князь, в лоно истинной Церкви, обратишься в латинскую веру и будешь примером благим для подданных твоих, - с притворной улыбкой добавил второй из пришедших шведов.

- Который раз вы уже ко мне с этим предложением приходите. А чем же наша вера плоха? До селе никто не жаловался. Мы в ваш монастырь со своим уставом не ходим. Чего ж вы к нам со своим-то напрашиваетесь? - грозно сдвинув брови, ответил князь.

- Вера наша пользу великую может дать. Будешь ты, князь, королём Новгородским. А в случае нужды папа Римский против монголов силой воинской поможет. Подумай, князь.

- Монголы - враги наши, но веру свою не навязывают, - сурово ответил Александр, вставая с престола: - Значит так: веру вашу не примем. У нас своя вера и другой нам не надобно. Вы пришли к нам с войной. Мы вас не звали!

Наступила гробовая тишина.

- Но вы же погибните, - дрогнувшим голосом вымолвил посол.

- Так идите и убейте нас! Так и передайте своему королю. Больше я вас не держу.

Оробевшие от такого приёма послы низко поклонились и вышли из княжеских чертогов. Через некоторое время из палат твердой поступью вышел и князь. По его лицу было видно, что он принял решение: и ничего доброго шведам оно не сулило...

...Этот тяжёлый разговор был накануне. А сейчас князь взглянул на небо: всё выше и выше поднималась жёлтая луна, круглая, словно, щит шведского воина... Немного погодя князь зашёл в свой шатёр. Не снимая доспехов, от устали он буквально рухнул на кровать. Едва хватило сил осенить себя крестным знамением: «Матерь Божия, помолись ко Престолу Господа Бога! Да дарует Христос победу русскому оружию...» Князь сомкнул очи, и только мерцающий огонёк зажжённой перед Святыми Ликами лампады, будто, говорил: «Дерзай, князь, правда на твоей стороне...»

Проснулся Александр Ярославич на рассвете, приказал подать своего боевого коня. Новгородский князь верхом на резвом скакуне, объехал, готовившихся к битве ратников. Князь понимал, что положение крайне затруднительное: за такое короткое время войско не собрать, в его распоряжении - лишь небольшая дружина. Но князь не падал духом, всё это время он сердечно молился. Александр, твёрдо уповая на Помощь Божию, ободрял и свою дружину: «Нас немного, но Бог не со многими, а с правыми!» Хотя в глубине души князь всё это время напряжённо искал подтверждения своим словам и ожидал знамения... Вдруг молодой Ярославич увидел торопившегося ему навстречу человека. Присмотревшись, он узнал в нём дозорного чухонца, Пелгусия, в крещении Филиппа... Александр спешно слез с коня.

- Ну, здравствуй, старче. Спаси Бог за дозор!

- Что скажу, княже... - взволнованно начал Пелгусий.

- Что ж, никак шведов много, - подмигнул дозорному князь.

- Да, это... - махнув рукой, равнодушно протянул дружинник и заговорщицки продолжил: - Давече ночью в дозоре был, а под утро туман пошёл, и вижу я по реке, прямо над водой ладья плывёт. А в ладье - святые благоверные князья страстотерпцы Борис и Глеб, - перекрестившись, продолжал Пелгусий, - В багряных одеждах стоят... А Борис говорит: «Брат Глеб, вели грести: надобно помочь сроднику нашему Александру»... Сподобил ведь Господь!

- Добрый знак, - ободрено ответил князь.

***

15 июля 1240 года. Раннее утро.

Густой туман заволакивает и лес, и пригорок, и прилегающий к Ижоре луг. Через некоторое время туман начал рассеиваться и сквозь тающую завесу русские дружинники увидели спящего врага. Разведка князя доложила, что шведы выставили посты, контролирующие только водный путь. Было видно, что нападения с суши никто не ожидает.

Задумка князя была простой: удар пешей дружины ополченцев должен отрезать шведов от их кораблей, а конница через центр лагеря должна была загнать шведов в западню, которую для них приготовила сама русская природа, словно, тоже воевавшая за своих сыновей: Ижора и Нева сходились в этом месте; вот в этот угол, образованный берегами двух рек, и хотел оттеснить Александр неприятеля.

Пора. Князь отдал приказ ополченцам к началу атаки. Пешие ратники, скрытно подобравшись к лагерю врага, первые вступили в бой... Началась сеча.

Спящие в лагере шведы не ожидали такого поворота событий, в наступившей панике они выскакивали из палаток и становились лёгкой добычей дружинников. Обнажив мечи, русские воины стояли плечом к плечу в сияющих на солнце шлемах, в кольчугах с короткими до локтя рукавами и рубили неприятеля, пришедшего на их землю. Спустя некоторое время после неожиданного удара, шведы начали приходить в себя, вступая в бой. Восходящее солнце глядело им в затылок... Из-за этого войско Бергера выглядело чёрным, точно явилось из-под земли...Воистину, возле Невы в это утро сошлись свет и тьма, добро и зло, жизнь и смерть...

Развивались на лёгком ветру хоругви. Под святыми стягами замер молодой князь. Его было видно издали: ростом Александр был выше всех своих дружинников, длинные светло-русые кудри рассыпались по плечам. Весь его вид был полон решимости и княжеского достоинства. Он искал глазами Бергера. Пора и им сразиться!

Александр осенил себя крестным знамением, надел шлем, взял копьё...

Шведский король тоже приготовился к бою...

Всадники одновременно пришпорили коней. Кони захрапели и, выбивая копытами комья земли, помчали поединщиков навстречу друг другу.

Удар!.. Ещё удар!.. На полном скаку тяжёлое копье ударило о вражеские латы... Позже в русской летописи о поединке князя с ярлом запишут: «...и возложи печать на лицо его острым своим копьём». Победа князя в поединке придала сил русским ратникам. Да тут ещё и дружинник Савва подрубил подпоры шатра Бергера. Шатёр с шумом рухнул... По полю битвы прокатилось победоносное: «Ура!» Исход боя решил внезапный и мощный удар конницы, который и нанёс окончательное поражение противнику.

До конца сражения князь Александр находился в самой гуще событий, его план удался: враг оказался повержен. В этой битве русские показали себя отважными воинами. А сам князь оказался не только силён, но и умён. За победу над шведами его нарекли Невским. Но это было только начало... Впереди было Ледовое побоище... И враг был куда сильнее...

В 1242 году Александр вновь возглавит русскую рать и на льду Чудского озера встретится с немецкими рыцарями, которых поведёт в бой вице-магистр Ливонского ордена Андреас фон Вельвен...» 

Глава III. «Разумейте, языцы, яко с нами Бог!»

- Отче, а где же Вы были в самый разгар Невской битвы? - нетерпеливо спросила Ольга.

- Я то? - монах улыбнулся в густые усы. Было видно, что его радовали эти воспоминания: - Мы с твоим дедом да вместе с Гаврилой Олексичем на шведских кораблях сражались. Скидывали нас поганцы несколько раз в воду. Но нас голыми руками не возьмёшь - не на тех напали... Сколько раз нас скидывали - столько мы и возвращались... Да, побили мы тогда шведов...

- Отче, а что ж после Невской битвы успокоились латыняне? Дедушка рассказывал, что через два года на Русь пришли немецкие рыцари.

- Да, верно. Но и их одолели русичи во главе с князем Александром. Одержали победу над Ливонским орденом! Битва та была весной 1242 года. План был таков: встретить врагов на подтаявшем льду Чудского озера. Конечно, не выдержал лёд тяжести инородных доспехов и падали супостаты в воды русского озера один за другим... В той битве Александр вновь показал себя мудрым и мужественным князем, хотя ему тогда было всего 22 годка... А битву ту народ прозвал - Ледовое побоищее. Да, надолго отбил князь охоту ливонцам и тевтонцам на Русь захаживать: мир воцарился на западных рубежах.

- Каким мудрым был князь... - задумчиво прошептала девица.

- Да, Александр Ярославич был истинным чадом Христовым. Знаешь ли ты, душенька, что Староладожский Никольский монастырь, в котором я подвизаюсь, был основан самим князем Александром в 1240 году после Невской битвы. А через три года со дня его основания приехал я, многогрешный, в эту обитель и почувствовал зов Божий, почувствовал, что здесь место моё... Ну что, свет мой, и корзинка твоя полна ягод и сказ мой окончен. Пора нам с тобой прощаться.

- Благослови, отче!

- Бог тебя благословит. А ты, чистая душа, помолись обо мне, грешном.

- Помолюсь, батюшка, но и Вы помолитесь о девице Ольге.

Оба путника низко поклонились друг другу и разошлись в разные стороны...

***

- Дедушка, вот уж и пироги готовы, где же гости? - нетерпеливо спросила Ольга.

- Не торопись, пичуга! Гость у нас будет нынче знатный! Пойдём лучше встретим его на дороге, окажем ему честь великую! - молвил Годун Иванович.

Дед и внучка пошли по пыльной дороге к монастырю, купола которого виднелись невдалеке. Пока они шли, Ольга рассказывала о чудном монахе, который сказывал ей о подвигах славного князя Александра. Затем взгляд девушки остановился на быстро приближающейся к ним фигуре. Через несколько минут она разглядела в ней монаха. Саженях в пяти от себя она узнала в нём инока Тихона, которого утром встретила в лесу, на берегу Ижоры.

- Ну, здравствуй, друг мой! - протянув руки к Тихону, с широкой улыбкой молвил Годун Иванович.

- Здравствуй, здравствуй! - крепко обнявшись, поприветствовал его монах. Тихон посмотрел на Ольгу - Ну, здравствуй, душенька!

- Здравствуйте, отче. Я и подумать не могла, что нашим гостем окажитесь Вы.

Монах ласково посмотрел на Ольгу.

- Ну что, пироги готовы? Наверняка, вкусные получились! Пойдём пробовать!

Путники направились в дом, где их ждал вкусный и богатый стол. Весь вечер инок Тихон и Годун Иванович вспоминали о былых временах, о ратных подвигах, о доблестном князе Александре. Ольга внимательно слушала их рассказы. Потом девушка посмотрела в окно: солнышко медленно пряталось за горизонт. Ольга подошла к окну ближе и вспомнились ей слова Владимирского митрополита Кирилла, когда он узнал о кончине великого князя: «Закатилось солнце земли Русской!» Ольга всматривалась вдаль, словно, искала ответа на мучивший весь русский народ вопрос: «Смилостивится ли Господь над Русью и пошлёт ли новое солнце - мужественного и мудрого князя, который сможет одолеть иго монгольское и освободит землю Русскую, многострадальную?»

Уже стемнело, когда дед и внучка проводили Тихона до монастыря. На обратном пути Ольга молча смотрела в чёрное небо. Она видела, как тут и там загорались в небе звёзды - такие яркие и близкие. И казалось ей, будто это не звезды - небесные светила, а горящие (как лампады перед Святыми Ликами) души погибших за Отчизну воинов, молящихся перед Престолом Всевышнего за полонённый русский народ. И вместе с ними святой благоверный князь Александр Невский!  

Помолившись, Ольга легла в постель. День выдался очень необычный. Закрыв глаза, она снова увидела звёздное небо и подумала: «Самым промозглым осенним ветрам и свинцовым тучам если и загородить этот звёздный иконостас - то только на короткое время! Придёт время и вспомнят русские люди своих защитников, напишут их имена на своих знамёнах - и любого врага одолеют. Непременно одолеют, потому что с нами Бог и Пресвятая Богородица, и наша Матерь, Православная Церковь со всеми святыми молитвенниками и заступниками за нас, грешных!»

Послесловие.

Думаю, пора нам познакомиться. Меня зовут Оля. 24 июля, в День памяти равноапостольной великой княгини Ольги, мне исполнилось 15 лет. Она - моя небесная покровительница.

Шесть лет назад мы всей семьёй совершили паломническую поездку в Троице-Сергиеву Лавру. У величественного Троицкого храма, в самом сердце монастыря, мы встретили старенького монаха. Благословив, он спросил моё имя. Я сказала, что меня зовут Ольга. «Великой равноапостольной княгини носишь ты имя. Пронеси же его по жизни с достоинством!» - на прощание напутствовал монах и тихо ушёл своей дорогой.

Прошло много времени с той встречи, но я ясно помню образ того монаха и Троице-Сергиеву обитель, и длинную очередь к мощам преподобного Сергия Радонежского. Бог даст: когда-нибудь я обязательно побываю и в Александро-Невской Лавре, поклонюсь честным мощам благоверного князя Александра! И я ясно чувствую, что по молитвам всех святых угодников Божиих до сих пор стоит Русская земля. И мне очень хочется, чтобы все народы, живущие на земле, знали, что страну Русскую хранит от гибели Сам Господь, что для утверждения спасительной Истины избрал Всевышний Святую Русь, и, какие бы напасти ни терзали Отечество наше - Бог непременно возродит его в новой силе и славе. И так будет до тех пор пока Россия хранит Веру Православную, в которой, как говорили святые отцы, и есть её спасение!

Помните, непременно помните чьи святые имена носите! Возносите им молитвы и благодарения! Ведь их святым заступничеством, их кровью, их трудами и подвигами стоит Русь Православная! Возносите благодарение святой равноапостольной великой княгине Ольге, ибо воспитала она будущего крестителя Руси! Возносите благодарение Владимиру - Красному Солнышку, ибо крестил он всю Русь! Возносите благодарение великому благоверному князю Александру Невскому, ибо защитил он на Руси Веру Православную! Возносите благодарение святому Димитрию Донскому, ибо избавил он Русь от полчищ Мамаевых! Возносите благодарение Александру Пересвету и Андрею Ослябе и многим другим святым русским воинам «души свои положившие за друзи своя»!

Все святые в Земле Русской просиявшие, молите Бога о нас! Аминь.

«Без святого и драгоценного, унесенного в жизнь, из воспоминаний детства, не может и жить человек»

Ф.М. Достоевский 

Утро… Как же оно прекрасно! Всё просыпается ото сна… Тишина… И ты не можешь даже вымолвить словечка… Ты слышишь? Поют… птички поют! А вот там жужжит шмель! У него очень важная работа… не будем его отвлекать… Смотри! К нам летит Божия коровка! Не просто так она названа Божьей… Ты вот тоже Божий человечек… и я ... Божья.

- Дочка, вставай! – бодро сказала мама, войдя в мою комнату.

- Тише, тише! – прислонив указательный пальчик к губкам, прошептала я.

- Почему тише?

- Потому что Божье утро наступило и нужно помолчать...

Мама в недоумении прикрыла дверцу моей комнаты.

Взрослые иногда не понимают меня. Но они же взрослые… у них работа, семья, дети. Поэтому я не хочу взрослеть… хочу остаться шестилетней Олей… Только пока не знаю, как…

Но сегодня очень важный день. Я, вместе с мамой, еду в место, где вся моя душа трепещет и радуется, где живут вроде бы тоже взрослые, но душа у них ангельская. Это женский монастырь. Он находится в Сезеново. Это Липецкая область Лебедянский район. Матушки очень меня любят, и я их люблю. Они вообще любят всех человечков. И даже тебя. Да, тебя. Они не знают, кто ты, но уже любят. Ты это почувствуешь, когда приедешь к ним.

Монастырь нарекли Иоанно-Казанским. В нем подвизались блаженный Иоанн Сезеновский, преподобная игуменья Дария и преподобная матушка Серафима. Жития их очень трогают сердце… Такая искренняя вера! Такая чистая, светлая...

Я ездила туда не один раз, не два. Это место пропитано любовью. Той, которой Господь учил на Нагорной проповеди: «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Ты любишь кого-то, как себя? А они любят всех. Это ангелы на земле…

Матушки учат меня многому. Чистить рыбу, варить компот, заваривать травяной чай и многому другому. Представляешь, мы даже ходили собирать грибы! Как же это было здорово… Мое любимое и основное послушание – на кухне. Я мою и вытираю посуду. Спросишь, что же в этом приятного? Так это же монастырская посуда! Ты берешь тарелочку и моешь ее, только с радостью!

Это просто ты сейчас не понимаешь. А вот мы с тобой поедем, человечек мой, и ты поймешь! Обязательно поймешь! Главное – трудиться только во Славу Божью!

Ты, наверное, летом у бабушки отдыхал… Там тоже хорошо, но ты уже взрослый, бери бабушку и вместе поезжайте в монастырь. Ей там тоже работка найдется. Одна матушка рассказала мне историю: «В одном монастыре жил уже старенький монах. А послушание у него было такое: всякий раз, когда пора было милостыню по храму собирать, старец звонил в колокольчик». Так что, миленький, всем послушание найдется.

Ой, что-то я разговорилась с тобой. Мне уже и собираться пора. Ты только помни, что я тебе рассказала. Поезжай в монастырь. Не потрудиться, так мощам поклониться. Ангела-Хранителя тебе, друг мой! Да хранит тебя Господь!

***

Друзи, Христос Воскресе! Зовут меня Ольга. В день памяти равноапостольной великой княгини Ольги, 24 июля, мне исполнится 16 лет.

Данная история была не выдумкой. Шестилетняя Оля – это я десять лет назад. Да, прошло уже много лет, многое и поменялось. Но не изменилось одно: я все также приезжаю в этот чудный монастырь потрудиться... Может я вместо «человечки» уже говорю «люди», но в душе я попыталась сохранить свое детство. «Будьте как дети», - говорит нам Господь.

Этот маленький, тихий уголок нашей страны наполнил все мое сердце только любовью. Матушки дали мне эту любовь, я ее возвращаю людям. Сезеновский монастырь – это святое воспоминание моего детства. Я помню, как приехала туда еще ребенком…

И каждый раз, когда я уезжаю обратно домой - плачу. Мне грустно уезжать, но я точно знаю, что приеду сюда еще не один раз, и если мир попытается закрыть мне двери туда, то в сердце эти двери уже не закроет никто!

Ну а нам с вами, друзи мои, нужно научиться любви. Потому что любовь победила все… любовь победила даже смерть!

Гимн любви

«Любовь долготерпит, милосердствует.

Любовь не завидует, не превозносится,

не гордится, не бесчинствует,

не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла,

не радуется неправде, а сорадуется истине;

все покрывает, всему верит,

на все надеется, все переносит.

Любовь никогда не перестает!»

Апостол Павел

(Послание к Кор., 13, 4-8).

Предисловие

Это произведение – попытка осмыслить жизнь человека через призму собственного видения. Не раз в процессе работы задумывался о том, имею ли я на это право…

Что такое жизнь человека? Это те поступки, которые он совершал: плохие и хорошие, героические и обыденные. Дела, творимые человеком, могут раскрыть его внутренний мир, который может удивить и оставить след в душе как современников, так и потомков. Так, когда я прочитал Акафист святому благоверному князю Александру Невскому, то понял, что нигде еще не встречал такого большого перечня добродетелей этого доблестного князя – бесстрашного защитника веры и Родины – святого! Как все эти качества могли сочетаться в одном человеке? Каким образом он смог завоевать любовь всего народа? В поисках ответов на эти вопросы я и начал эту работу и уже в процессе понял: как мало на самом деле мы знаем о людях и событиях, считающихся известными. Моя версия – один из вариантов постижения этой личности.

Глава 1. Ребенок

Радуйся, добродетелей отца боголюбиваго подражателю;

Радуйся, кротости и благочестия матерняго преемниче.

- Выпад! Плечо! Рука! Выпад! Плечо! Рука…

Два брата, из которых одному, Александру Ярославичу, не так давно минуло 6 лет, вели важный бой. Клинки так и мелькали в воздухе, детские крики раздавались в лесу, распугивая птиц во всей округе. Шел поединок двух будущих князей: Новгородского и Владимирского.

Александр наступал:

- Плечо! Грудь! Сдавайся, Андрей, великий князь Киевский!

- Александр, я уже говорил, скоро Орда придет и…

- И меч твой выбит, отрок княжеский! Почему ты не сдаешься?

- Александр, пожалуйста, послушай меня…

Мальчик уже собирался сесть на пень, как кто-то окликнул его:

- Саша! Са-ша!

Мальчик прислушался. Голос был женский, с глубокими, “бархатными” нотками. Было в нем что-то теплое и родное, мамино… Вот она запевает колыбельную, гладит его по руке и зовет тихонько, шепотом: “Са-ша! Ты спишь?”

- Спишь ты что ли, Саша!

… Перед ним брат, который что-то говорит ему. А в его сознании звучит лишь тот голос. Кто эта женщина? Где она?

Ночью Саша проснулся: его мучила жажда. Он мог кликнуть холопа, но решил сам пройти до бочки с водой. Испив из ковша, мальчик сел на пол перевести дух и задумался о событиях прошедшего дня: о том голосе, который он слышал. Что это было? Какое-то чудо, другого слова не подберешь. Саша хотел пойти к няньке, разбудить ее и рассказать обо всем, но остановился. Он понял… - нет, ему словно кто-то подсказал: это – только его дело, он должен самостоятельно разобраться, что случилось тогда и что происходит с ним сейчас. А ведь внутри и правда что-то поменялось: не покидает ощущение присутствия теплой материнской любви и защищенности. Казалось, Саша мог спокойно идти и приступом брать города, и ни одна стрела не сможет его коснуться, потому что у него есть защитник, защитник неведомый, прекрасный и добрый.

Княжич с молоком матери впитал в себя мысль, что он – воин. Его долг - защищать родную землю и веру, отражая врагов со всех сторон. А сможет он быть достойным воином? Таким, чтобы остаться в памяти народной? Сколько имен предков затерялось в веках… Но их дела и есть часть того сокровенного, внутреннего, что является фундаментом настоящего. Их поступки, мысли и чувства – та любовь, которая обволакивает сердце и защищает от падений и ударов. Она держит в нас тепло – тепло объятий, тепло солнечных лучей, тепло материнской ласки…

* * *

На следующее утро в комнате царила суматоха: княжича собирали на воскресную службу.

Красивый мальчик с открытым лицом, на котором выделялись зеленые глаза, прямой нос, резко очерченные губы, вызывал добрые чувства. Чуть приподнятый подбородок выдавал осознание собственной значимости. Это качество иногда проявлялось в поведении княжеского сына. Высокий рост и крепкое телосложение делали его старше своих лет, и другие братья не считали зазорным играть с ним, ведь он еще не уступал им и во владении мечом и луком, а на охоте ездил с дядей рука об руку.

Наконец детей собрали и отвезли в храм. Священник – седой почтенный старик, сгорбленный под тяжестью лет – поклонился и, как только они зашли, пошел в алтарь. Служба началась.

Что вы чувствуете, когда стоите возле амвона? Все отвечают по-разному: смирение, радость, даже страх. Но их роднит одно: трепетность, какой-то душевный полет. У человека вырастают крылья, он летит ввысь, на небо… Человек как ангел. В чем разница между нами? Да ни в чем, все мы – творение Божие, все вершим дела во имя Его и жаждем встречи с Ним…

* * *

Служба закончилась. Саша вышел из храма. Споткнувшись на пороге, вспомнил, что надо перекреститься. И… теперь никто не сможет удержать этот маленький ураган! Мальчик вылетел на свободу, нырнул в нее на те несколько мгновений, пока его никто не видит, и спрятался в кустах. Вот прошел мимо дядя, братья пробежали. Неужели его никто не ищет? У Саши сбилось дыхание: наконец его мечта сбылась! Он сможет пробежаться по лужам, накричаться вдоволь возле речки, стащить яблоко, ведь за ним никто не будет следить! Это был обычный мальчишка.

Александру повезло: детей не стали пересчитывать, а потому он смог остаться. Мальчик неожиданно уловил едва различимый запах медовой выпечки и жухлой травы. Впереди – целый день приключений!

Саша развлекался как мог: бегал по улицам с местными мальчишками, плавал в речке (а вода бурная из-за частых дождей и такая холодная, ух!) Но солнце уже садилось за горизонт, начали сгущаться сумерки. Холодало. Княжич собрал вещи после купания и побрел вдоль берега в сторону деревни – искать ночлега или проводника до дома. За сегодняшний побег появилось чувство вины, которое   становилось все сильнее. Берег стал круче - приходилось хвататься руками за пучки травы, чтобы не свалиться вниз. Наконец Саша забрался на верх кручи и остановился перевести дух…

Встав в полный рост на краю, он смотрел на уходящее солнце. Как хорошо, когда можно просто любоваться творением Божиим! Дядя как-то говорил, что все, что мы видим: звезды, небо – все создал Господь для людей по любви Своей. Но почему, почему всех Он любит? Ведь есть же и плохие люди – ордынцы, о которых рассказывал Андрей. Их Он тоже любит? Здесь юный мыслитель вследствие своего добросердечия пришел к замечательному и единственно правильному выводу: ордынцы тоже хорошие. Непорочно детское сердце и непогрешим детский ум! Ребенку хочется обнять весь мир и защитить его от “плохих”, но в итоге не остается плохих или хороших, ведь всех Господь любит одинаково.

Стемнело. Александр продолжил идти вперед. Огоньки мелькали перед глазами, расплывались, исчезали и снова вставали на место. Дети в его возрасте имеют интересную способность: до последнего момента они прыгают, скачут, куда-то бегут, а потом неожиданно теряют силы. Княжич держался до последнего, но усталость брала свое, и в итоге случилось страшное: Саша споткнулся и скатился вниз по обрыву. По пути он ударился обо что-то головой и потерял сознание…

* * *

Маленькая комнатушка. Свеча. Икона. Мальчик очнулся на кровати. Стоял запах ладана. Всюду царили уют и какая-то особая, милая сердцу простота. Что это за место? Кто его сюда принес?

В комнате никого не было. Саша встал с кровати и потянулся. Осмотрев еще раз комнату, он подошел к иконе. На ней была изображена пресвятая Богородица, стоящая на облаке и держащая в руках покров. У Александра дома была икона Божией Матери, но она была другая – с Младенцем на руках. Богородица, казалось, и Александру дарит свой покров и защиту. Мальчик перекрестился, поклонился Божией Матери. В этот момент он явственно осознал, как недостойно поступил утром, сбежав от родных. Мысль о том, как они волнуются, ищут его, заставила   выбежать из дома.

Стояла ночь. Саше стало так тоскливо и одиноко, что он кинулся бежать прочь в надежде найти кого-нибудь. И вскоре встретил крестьянина, которого попросил довести его до дома, и они пошли, освещаемые светом луны.

Шелестели одинокие деревья. Шуршала трава. Трещали сверчки. А на крылечке затерянного в этом мире и времени дома стояла женщина и смотрела вслед мальчику, как бы благословляя его на будущие ратные подвиги…

Глава 2. Воин

Радуйся, Моисеову любовь к людем своим в себе явивый

Прошло несколько лет. Перед нами красивый юноша, сильный, как Самсон, премудрый, как Соломон, необычайно волевой, храбрый и мужественный. Александр   посажен отцом на Новгородский престол, брат Андрей – на Владимирский. Нельзя сказать, что князь Александр слишком юн для столь большой ответственности, ведь бывали случаи, когда и более молодые люди правили народом. На удивление, Александр довольно быстро поладил с городскими жителями, известными своим крутым нравом и свободолюбием (за свою независимость они готовы были бить кулаками всех подряд). Возможно, люди кичились своими правами и порой демонстрировали явное превосходство, никто не спорил с ними, особенно если дело касалось каких-то купеческих льгот (новгородцы были заядлыми купцами и любое дело могли развернуть так, чтобы и самим остаться в выигрыше, и противникам насолить). И новгородцы новым князем были довольны: он не притеснял купечество – этого было достаточно.

Люди не печалили молодого князя, иная дума терзала его душу: народ к северу от города. Судя по рассказам местных крестьян, он обитает там уже очень долго, еще до постройки вольного града. Нужно ли им что-то от новгородцев? Или, наоборот, они хотят от них избавиться? Эти вопросы давно мучили молодого князя. Собирать ли отряды возле Новгорода для защиты или в этом нет необходимости? Враги они или союзники? Думы о возможном развороте событий не оставляли Александра.

Выйдя из палат, он направился в сторону кремлевской стены. С нее открывался чудесный вид на темные новгородские леса. Солнце только поднималось из-за горизонта, наполовину закрытого серыми кучевыми облаками. Золотые лучи, пробивавшиеся сквозь листву, заставляли жмуриться и отворачиваться. Пение птиц радовало слух. На дворе стоял апрель во всей своей северной свежести. Морозец бодрил душу и вдохновлял действовать. Божий мир дарил радость и надежду!

* * *

Новости, которые принесли купцы, удивили молодого князя. Народ, обитающий в тех землях, был достаточно доброжелательно настроен к горожанам. Когда Александр отправил к ним посла, соседи согласились на сотрудничество, тем более что для него была очень серьезное основание - враг с севера. “Большие люди, закованные в железо. Они приплывут на кораблях и заберут наш хлеб, а людей увезут с собой или закопают на месте”, – такие истории рассказывали ижоры.

Отослав гостей в выделенные для них покои, князь встал у окна и задумался. Более тяжелые мысли никогда его не посещали: “Господи! Благодаря Тебе тяжесть ига не легла на плечи народа, который Ты мне доверил. Ты спас нас, Отче, и более радостного события еще не было в нашей жизни. Не оставь же нас и сегодня! И Ты, Богородице Дево, помоги нам в час испытаний, не оставь любящих детей Твоих!” Эта, казалось бы, простая молитва заполнила душу и ум князя…

* * *

Рынок. Полдень. Суета. Яблоки, мед, кожа, пушнина, даже оружие – все можно было здесь увидеть. Торговали все – от веснушчатых мальчишек, то и дело ошибающихся в счете, до набожных старушек, благословлявших каждого прохожего. Одна из них рассказывала детям притчу о человеке, просящем хлеба в полночь. Смысл её заключался в том, что людям сложно прожить без любви к ближнему и без взаимной помощи.

Данная притча была не нова для князя. Но голова гудела от громкого шума, назойливые запахи мешали сосредоточиться. Александр положил ладони на лоб, как бы отстраняясь от толпы, и направился в сторону княжеских палат. Что делать? Неужели придется просить помощи у брата? Ведь ему сейчас тяжело: вражеские племена разорили его землю во время набегов - надо справляться самому.

На вечерней молитве Александр смог отойти от мирских забот. Молитва дала ощущение внутреннего покоя. Не верилось даже, что угроза войны действительно нависла над Новгородом.

Утром решение пришло само собой. Помогла и рассказанная старушкой притча. Ижоры предложили сотрудничество – надо им воспользоваться! Люди, живущие возле моря, будут надежным рубежом…

Возможность взаимовыручки обрадовала ижоров, и уже к вечеру они были готовы ехать домой, чтобы рассказать о поддержке князя. Был намечен примерный план боевых действий в случае нападения противника, но он так и не пригодился: враг пришел слишком рано…

Три месяца. Что можно было успеть за такой короткий срок? Не так уж много. Князь собрал армию, выставил дозоры по берегам Невы. Скорее всего, он не успел бы лучше защититься, если бы за год до этого не начал строить укрепления против иноземных рыцарей. Предусмотрительность Александра помогла ему и в этот раз. Оставалось только ждать.

Как ни готовился полководец к сражению, шведы застали его врасплох. Старейшина племени ижоров – старик Пелгусий, принявший в крещении имя Филипп, лично предупредил князя. Он говорил о шведских кораблях, об их большой численности и боевом снаряжении, но больше всего он жаждал поведать о своем видении…

* * *

Старик стоял на берегу моря всю ночь, не смыкая глаз. Шведские корабли должны были показаться на горизонте в ближайшие дни, и глава племени взял тяжёлое бремя ночного дозора на себя. Так как Пелгусий был крещен уже в зрелом возрасте, его не переставали занимать вопросы взаимоотношения Бога и человека: зачем Он нас создал? почему Он нас всех любит?

Старик стоял на берегу моря, наблюдая, как медленно занимается заря и исчезают звезды. Отличительная черта ижоров – они всецело посвящают себя созерцанию, отбрасывая все лишнее. Наконец первые лучи солнца пробились сквозь легкую дымку тумана. За спиной начинал оживать лес. Проснулись птицы. Зашумели чьи-то весла… Весла?

Старик начал озираться по сторонам. Как он мог кого-то пропустить? Будь это даже простой рыбак, он не должен здесь находиться. Наконец Пелгусий нашел нарушителя утреннего спокойствия.   Это была большая ладья без паруса. Несколько гребцов в темных доспехах неторопливо вели судно вдоль берега, доносились церковные песнопения. Мелодия затрагивала душу, дарила покой и умиротворение. Основную мелодию – мелодию жизни - вели двое юношей в кроваво-красных одеждах. Они стояли в центре ладьи, держась за плечи, и вели музыкальный диалог. Гребцы подпевали. Пелгусий не запомнил, как долго длилось пение: может, час, а может, и целый год. И, что самое удивительное, христианин не мог потом вспомнить ни слова из того чуда, которое открылось ему. Лишь одна фраза задержалась в его памяти: «Брат Глеб, пойдем скорее, поможем сроднику нашему, князю Александру, против неистовых врагов!»

* * *

Александр буквально помчался со своей дружиной из Новгорода — даже не успели собрать ополчение. Княжеское войско двигалась очень быстро и уже через ночь разместилось в лесу возле Невы. На берегу раскинулся вражеский лагерь, горели костры, был слышен запах жареного мяса.

- Ах ведь, нехристь заморская! В постный день свинину! Эх…

В строю прошел шумок. Александр обратился к воинам с речью:

- Братья мои во Христе! Там, на берегу реки, сидят враги нашей Родины! Они заберут наших детей, разграбят дома и церкви! Они не пожалеют никого! И теперь, когда мы здесь, наш долг защитить своих родных, свою веру! Пускай знает неприятель, что за нами — сила всей земли русской!

- С нами Бог!

Конный топот сотрясал землю, звон металла резал слух, а натиск русских воинов повергал врага в ужас.

Сеча шла целый день. Отличились тогда многие: и Сбыслав Якунович, вооруженный лишь одним топором, и отрок Савва, подрубивший столбы биргерова шатра, и Ратмир, слуга князя, ворвавшийся в самую толпу и сражавшийся сразу с несколькими врагами.

Битва шла до наступления темноты. Уже повален шатер, потоплено несколько кораблей, а сеча все губит человеческие жизни. Ни князь Александр, ни ярл Биргер не дают приказа об отступлении. Но вот новгородцы стали теснить рыцарей к берегу. Сам князь загонял врагов в реку, подбадривал своих воинов и брал знамена неприятеля. Ни одна стрела не коснулась Александра, ни один меч не пробил его кольчугу.

Князь еще с начала битвы высматривал Биргера — предводителя этого полчища, виновника гибели его воинов. Неоднократно он замечал блеск доспехов ярла, но тот постоянно скрывался за щитами оруженосцев. Поединок был неминуем. Александр направил конницу на личную дружину предводителя, после чего завязалась яростная схватка. Наконец князь оказался лицом к лицу со своим противником. Умело отбив удар Биргера, он со всей силы вонзил копьё в опущенное забрало шлема врага. Кровь хлынула из раны. Едва удержавшись в седле, тяжелораненый полководец отступил за спины оруженосцев. Войско осталось без предводителя. Александр и в личной схватке вышел победителем. С ним был Бог, а значит, и правда была на его стороне.

Жестокой оказалось сеча с врагом. Кровь обагрила землю… Дух русского войска не был сломлен. Господь услышал молитвы благоверного князя, пресвятая Богородица накрыла своим Покровом. Александр прогнал шведское войско, защитил Отечество и Веру, отстоял право своего народа на свободу и уважение. Так получил Александр закрепившееся за ним звание Невский.

Глава 3. Человек

Радуйся, веры Христовы непобедимый исповедниче!

Александр лежал в своей кровати. Думы текли медленно, словно капля воды по стеклу, а таких капель в дождь неимоверное множество, и все они куда стремятся…

Рядом с ним незримо находилась женщина. Та самая, которая звала мальчика в лесу и которая более, казалось бы, не возвращалась.

- Почему именно сейчас я должен уйти, сейчас, когда я знаю, как надо жить?

Женщина лишь улыбнулась. Есть вопросы, на которые непросто найти ответы.

- Ты уходишь, потому что ты узнал самое главное, и теперь не нужно чего-то искать, ты уже нашел.

- Но что я нашел?

Женщина вновь ответила на вопрос улыбкой.

Ветер крепчал. Капли с силой били по стеклу, и громкий стук отдавался в ушах, вызывая воспоминания из детства. Отец, Андрей, мама… Время не пощадило их. Александр почувствовал всю обреченность человека: он рожден для того, чтобы расцвести, вспыхнуть ярким пламенем жизни и умереть. Умереть в этой жизни. Так было всегда, и так будет с каждым. Но есть что-то еще, что-то очень важное – Жизнь вечная. Вот он, ответ на вопрос. Есть что-то теплое, согревающее душу, освещающее сердце и очищающее мысли - Любовь. Любовь Господа. Любовь Пресвятой Богородицы. И его, Александра, любовь к Ним…

* * *

Полдень. Толпа. В воздухе не висит гул, не слышно ничьего говора. Люди молчат и, опустив головы, внемлют словам: «Чада моя милая, разумейте, яко заиде солнце Русской земли»…

Каждая душа – это колокольчик.

У кого-то совсем небольшой, с тонким и пронзительным звоном, а у кото-то – настоящий монолит, соединение металла и глубокого баса. Множество разных колоколов могут создать музыку, но… Что такое музыка? Человек неискушенный скажет: «Это звуки, производимые в определенном порядке». В чем-то он прав. Но не совсем.

Видели ли вы когда-нибудь работу звонаря? Обычные миряне слышат лишь не слишком сложный перебор колоколов, но мы с вами можем заглянуть чуть выше. И мы увидим человека, полностью погрузившегося в музыку и даже движущегося в такт ей.

Так Господь правит наши души.

Великий пост – время внешнего молчания и более тесного общения с Богом, но общение это – один на один. Сердце бьет в колокол, и эхо божественной благодати вторит ему, ободряя и укрепляя.

И таких колоколов тысячи.

Сельская церковка, полиелей. Уже темно, молящихся почти нет, и только загораются ровным тихим светом свечи – медленно, по одной. Так загорается пламень в душах христиан, так собираются люди во имя Господа. Так Он отливает чистейшие колокола для величайшей Своей симфонии – Пасхи Христовой.

Полночь.

Бьет первый колокол. Могучий гул, дошедший до нас через поколения, может, даже от начала мира, пробуждает природу. Ярче загораются свечи, громче журчит вода – хранительница наших слез и воспоминаний.

Утро.

Щебечут птицы, разбуженные первыми лучами солнца. Просыпаются люди, и начинают звонить средние колокола. Их много, их все больше – но нет чего-то очень важного, сокровенного, внутреннего…

Тишина. И…

Первый колокольчик. Совсем маленький, крохотный даже, но с удивительно чистым и радостным тоном. Вот она – человеческая и ангельская радость, слитая Господом воедино!

«Радостное до слез бьется в моей душе и светит…»

Начинается симфония торжества и радости.

Вот она - музыка души, счастья и настоящей любви. Единство – колоколов, душ, людей – вот то главное, на мой взгляд, что дает миру христианство.

***

Звон прекратился, и легкий гул повис в тишине природы.

Звонарь – красивый юноша с длинными, чуть кудрявыми волосами и пронзительным взглядом благоговейно перекрестился, улыбнулся и стал спускаться.

Имя ему…

Святочный рассказ

Эта история случилась в одной из школ нашей необъятной Родины, где-то в южных ее краях.

– Дедушка Мороз, Дедушка Мороз! – завопили по команде длинноухие зайки и остроухие белочки, рыжие лисы, грозные одноглазые пираты и множество снежинок всех цветов радуги.

Володя в обычной школьной форме не кричал со всеми, не звал новогоднего гостя, но тоже смотрел на волшебную дверь, откуда должен появиться долгожданный Дед Мороз с огромным красным мешком. А в мешке… Да нет, он не будет звать и вглядываться в ту сторону, куда смотрят все дети. Чуда не будет.

Послышался несильный стук, потом громче и громче. Каждый свой шаг праздничный гость сопровождал стуком шикарной палицы. А на спине тот самый, который все-все знают, красный с синими мультяшными заплатками мешок.

– Иду, иду! Стучу, стучу, – басил Дед Мороз.

Снегурочка подхватила мешок снизу, опустили его на табурет.

Тут же образовалась шумная очередь. Мальчик отошел в сторону и следил, как Снегурочка ловко и быстро раздавала подарки в протянутые руки счастливых одноклассников.

Володя робко подошел ближе. Хоть чуть-чуть. Так лучше видно искрящиеся пакеты. А что же в них? Хотя бы дотронуться, одним глазком посмотреть! Нет, это не для него. Он отошел в сторону, к серой стене спортзала. Отвернулся, стал пальчиком водить по ее пупырышкам и неровностям. Володя не злился, не завидовал и даже не плакал. А может быть, и плакал, но без слез. Сутулая спинка мальчика в школьном пиджачке слегка вздрагивала.

Вот и последний подарок. Снегурочка Катя оглядела всю счастливую гурьбу и вдруг заметила у стены одинокого ребенка. Подбежала к учительнице:

– А тот мальчик? Что с ним? Почему он без подарка?

– Он не сдал денег, – ровно и безразлично прозвучало в ответ. Прозвучало как приговор.

Решение пришло сразу:

– Я Вас очень прошу. Вы сейчас идете в класс. Задержите этого мальчика. Хотя бы на полчаса. Я мигом. Вернусь с подарком.

Это была четвертая елка за день у аниматора Кати. Она очень устала. Всю программу ей приходилось «вывозить» на себе. Ее постоянный напарник заболел, срочно пришлось искать замену. Новенький аниматор Антон (Дед Мороз) из всего сценария успел выучить только: «Иду, иду. Стучу, стучу». Ей здорово пришлось попотеть. За себя и за Антона. Голос охрип, и силы оставляли ее.

Но сейчас у нее перед глазами стояла опущенная голова мальчика с потухшим взглядом в серую стену.

– Господи, помоги мне! – взмолилась Катя. – Дай сил. Успеть бы.

Такси было у школы через семь минут. Как мало времени. Конечно же, таксист подождет. За дополнительную плату. Сейчас это не важно. Главное не опоздать. Сердце колотится. Вот ближайшая «Пятерочка». Заманчивые ряды товаров. На верхних рядах дорогие конфеты. Вот мандаринки и пахучие яблоки. Игрушки дальше. Катя легко скользит между новогодним богатством. Да, вот этот большой, оранжевый с золотинками пакет. Все! Касса!

Вернулась Катя вовремя. Взлетела на третий этаж. Володи не было.

– А он ушел домой, – спокойным голосом сказала учительница.

– Как? Вы же обещали! Почему отпустили его? Так нельзя!

На глазах у Кати были слезы. Она так хотела как можно скорее прекратить детское горе. Уже сейчас ребенок был бы счастлив. Было горько, обидно и даже страшно. Во всем этом она видела настоящую беду. Учительница ей представлялась злодейкой.

– Вы не ребенка обидели. Вы Младенца-Бога обидели. Обидели в Рождество. Так говорят старые люди. Я где-то об этом читала, – уже тише добавила девушка.

И тут учительница стала понимать. Стала понимать, почему так беспокоится и возмущается чужая ей и ее ученику эта странная девушка. Поняла и растерялась. Растерялась и заплакала. Катя примолкла, присела за парту, сжимая в руках дорогой пакет.

– У Володи в старшем классе сестра учится. Быстро к ней, – поторопила Катю женщина.

Теперь они вдвоем бежали по коридорам. Но сестра тоже ушла. Оставалось дать Кате адрес ученика. Девушка с пакетом побрела по длинному коридору к выходу. Все переносится на вечер.

И тут она услышала, как учительница вдогонку ей крикнула:

– Простите меня!

Так просят прощения в Прощеное воскресенье. Каждый год в этот день со всех сторон в храме и во дворе храма Катя слышит, как люди говорят друг другу: «Простите меня». Говорят по-разному: кто искренне и горячо, а кто празднично и весело, как приветствие. Но ответ всегда один, надежный и верный: «Бог простит».

Катя обернулась. Одинокая фигура женщины в дали коридора показалась уже приветливой. Учительница ждала. Катя сказала то, что говорят всегда:

– Бог простит!

Вечером, когда все окна засверкали веселыми огнями елок, Катя-Снегурочка в роскошном голубом кокошнике и Антон-Дед Мороз со своим шикарным красным мешком и огромным посохом звонили в квартиру Володи. Дед Мороз постукивал тяжеленной палицей и громовым голосом добавлял хорошо заученное:

– Иду! Иду! Стучу! Стучу!

Дверь распахнулась. Рождественский ангел пахнул своим крылом, осветив лестничную площадку и прихожую, улыбнулся и полетел дальше.

А Володя теперь хорошо знает: на Рождество чудеса бывают.

Домой ехали по вечернему нарядному городу. Антон вел машину и подпевал какому-то рэперу. Катя смотрела в окно. Все горело и сверкало: деревья, закутанные в дрожащие гирлянды, здания, витрины, рекламные щиты и даже мокрая от дождя дорога. Город только готовился к празднику. Но на душе у Кати уже был праздник. Нежной музыкой ей слышались всего четыре слова: «Простите меня! Бог простит».

О подвиге, доблести и чести в Великой Отечественной войне

Мой прадед, старший лейтенант Иван Лажечников, погиб от снайперской пули, когда вел корректировку артиллерийского огня с колокольни заброшенного храма. Подвиг деда помнят все его 74 внука.

Как погиб прадед, о чем думал в том последнем бою, что придавало ему силы? По преданиям моей семьи я описала подвиг Ивана Лажечникова в своём рассказе.

— Товарищ капитан, разрешите туда. Они как на ладони будут.

Капитан и наводчик артиллерийского огня, старший лейтенант Иван Лажечников, задрав головы, смотрели на высоченную колокольню, стоявшую во дворе заброшенной церкви.

— Да ты что! И пяти минут там не простоишь. У немца снайпер работает. А твоя оптика будет зайчики пускать по всей округе. День-то солнечный проглядывается.

— Разрешите!

— Ладно. Валяй: скоро артобстрел, а цели толком не наведены, — и, усмехнувшись, добавил: — Заодно и помолимся. В эти пять минут.

- Помолюсь, капитан. Ой, как помолюсь, - подумал Иван.

Лестницы на колокольню не было. Пришлось нагромоздить всё, что было во дворе: кирпичи, ящики, доски.

«Долезу до первой площадки, а там по кирпичным выступам как-нибудь».

Как только ступила нога на площадку, всё сооружение закачалось и осело на землю. Артиллерист с грустью посмотрел вниз. Горько усмехнулся: «А может, оно мне уже и не понадобится».

А вверху голубой квадратик неба — весенний, чистый, — так и манил к себе.

Зато ближе к Богу. И бодрее полез наверх.

Как красива земля весной! На востоке, далеко-далеко, есть деревня. Кроха-сынок, наверное, спит. Рано еще. Сыночка Иван не видел. Родился без него.

«Поспи, сынок, поспи. Я тут пока управлюсь»

Ему представилась его улица, и дом, и двор. Отвернулся, закрыв спиной родную сторону. На западе, слева, запахло гарью. Обугленные деревья и чёрная, вздыбленная земля после вчерашнего боя. Весны здесь не было.

Солдат установил приборы. Стал ждать. В семь утра немец будет атаковать.

Загрохотало, завыло и засверкало всё кругом. Колокольня, казалось, закачалось. Припав горячим лбом к холодному деревянному настилу, Иван взмолился:

— Живый в помощи Вышняго….

Тишина.

«Теперь моя очередь. Можно встать во весь рост. Немец не сможет первый раз вычислить, обойдется».

«Не убоишися от страха нощного, от стрелы, летящия во дни». С Богом, говорил Иван.

И страх отступил. Бог верен Своему слову.

Передал координаты своим. Заработала наша артиллерия. С ответом фашисты не задержались.

Опять тишина. Боже! Как страшно! Не смог в этот раз посмотреть Иван в сторону родины своей. Спиной ее чувствовал. И спокойнее ему было. Снова передал координаты своей батарее.

И снова утро и весна, почерневшие от взрывов.

«Вставай, боец, вставай , — поднимал в третий раз себя Иван. — … яко Ангелом твоим заповесть о тебе… На руках возьмут тя» - вспомнилась ему молитва из детства. Навёл приборы. Поднялся.

Щёлкнула снайперская пуля.

«Только бы не упасть вниз», — мелькнуло в голове.

Но Бог верен Своему Слову. Не упал Иван Лажечников, а бережно был снесён своими товарищами вниз. И похоронили его тут же, во дворе заброшенной церкви. А душа Ангелами была вознесена на Небо.

Дуэль — детская забава, дурость. 

Когда один из двух живых людей должен сгинуть, 

только дурак отдаст себя на волю случая.

Оноре де Бальзак

Ночь легла на город мягкими чёрными волнами. Россыпи мерцающих, небесных точек-мушек холодным светом освещали улицы, тонули в февральском снегу, раскрашивали в единый цвет крыши дворцов, домов и усадеб. Петербург буквально тонул в звёздной неге, охотно подставляясь под их безмолвные, серебряные лики. Казалось, что они неотступно следили за каждым, загоняя последних ночных путников по домам, глядели в окна, гася свечи одним только холодным, колючим взглядом. Ночь проникла везде, куда сумела добраться, установила свои правила и господствовала во всю, кружась в танце со снежинками и улыбаясь звёздам. 

Внезапно Ночь остановилась, замерла и ветром метнулась к княжеской усадьбе, сердито припала к оконному стеклу, за которым плясал, догорая,  огонёк одинокой свечи. Ночь насупилась и припала ближе к окну, проникла за его раму, скользкими клубами укрылась за тяжёлой, малиновой портьерой, вглядываясь вглубь комнаты. 

Помещение было пустым и странно одиноким: пара итальянских картин, большие настенные часы, ковёр на полу, два кресла, чьи цвета прятались в темноте и маленький, резного дерева, столик, без ваз и украшений. Лишь продолговатый предмет одиноко лежал на его поверхности. Портьера, за которой пряталась Ночь, вдруг вкрадчиво зашуршала и отодвинулась, впуская звёздный свет. Блеснула искра металла, и Ночь трепетно и опасливо поняла, что на столе приютился револьвер. Внезапно, одно из кресел закряхтело, и серебристый свет вырвал из объятий тьмы силуэт человека в сюртуке. Светлые волосы его были взлохмачены, серые глаза смотрели тяжело и устало, а красивое и задумчивое лицо было обращено к оружию.

Он не знал, сколько времени прошло: пятнадцать минут, час, вечность. Да ему это и не было важно. Жизнь вокруг него замерла, остановилась в стрелках часов секунданта. Больше не существовало ничего: только эта комната, этот револьвер, он сам и человек, жизнь которого он должен завтра отнять или погибнуть от пущенной им пули. Он в сотый раз прокручивал в своём сознании конфликт, исход которого должна была решить дуэль. Вот они с женой приезжают на бал к Строгановым, лакей принимает их шубы. Заходит вовнутрь, приветствуют хозяев дома. А вон и тот человек. Он тихо разговаривает с одной из дам, рослый, с копной кудрявых каштановых волос, в мундире офицера Преображенского полка. Отвлёкшись от беседы, человек подходит, здоровается и бросает, как бы невзначай, едкую шуточку. Слово за слово, обида за обиду. И перчатки уже летят к ногам, и звучат гневные речи, что: «Вас, сударь, только свинец исправит!» Оба наклоняются и невозмутимо, с холодной любезностью принимают вызов, выговаривая сквозь зубы: «Значит, завтра в полседьмого на окраине?» Утвердительно кивают и расходятся по разные стороны залы. А скоро ведь сойдутся вновь, для кого-то – в последний раз.

Он взглянул на часы: половина четвёртого. Неужели он просидел так долго. Почему он не ушёл раньше? Боится дуэли? Нет, не пристало князю бояться отстаивать свою честь. С ледяной решимостью он сжал рукоять револьвера, но сомнения вновь овладели им. Он бывал в боях и убивал людей. Но одно дело – стрелять с редутов, долго целясь, и, укрываясь, при необходимости, за укреплениями, а другое – выпускать пулю, стоя в двенадцати шагах от противника. И будь ты хоть дважды меткий стрелок, малейшее дуновение ветра, дрожь в руке или плохо прочищенное дуло оборвут твою жизнь. Умрёшь с достоинством? А кому нужно такое достоинство, честь хладного трупа с пустыми глазами и белою кожей. Спасёт ли она отца и мать, которые будут рыдать у твоего гроба? Какой прок от чести, ежели гордиться ей – некому, ежели хвалебную оду воспоют ей в похоронных гимнах?

Чесы пробили пять, и их мелодичный бой вывел его из тревожной дрёмы. Взгляд случайно упал на гравировку на рукояти: золотыми буквами выведено «Рази метко, как ты поразил моё сердце». Чуть ниже – подпись «Милечка». Он нахмурился. Когда он вручила ему это оружие, в день его именин, он скривился, прочитав надпись, а после отчитал жену за то, что не сдержанна и сентиментальностью своей позорит его перед гостями. А она стояла, потупив глаза, и тихонько просила прощения, обещала, что впредь не допустит подобного. Он ушёл тогда, лишь сердито буркнув что-то в ответ. Его жена, спутница, опора… Он внезапно вспомнил день своей свадьбы: весеннее утро, сладкий запах благовоний в соборе. Вспомнил, с каким трепетом его благословили мать с отцом и вновь ощутил гнетущую злобу бессилия. Брак по расчёту, по отцовскому велению. И стоя перед Божьим образом, с обидой и холодом смотрел на молодую невесту, стараясь не замечать её поющего взора. Она любила его до беспамятства сильно, тем искренним чувством, терпела все его пустые упрёки и капризы. Внезапный холодок пробежал тысячами игл у него по спине. Он вдруг ясно, будто наяву, увидел Милечку, стоящую у его гроба, бледную, заплаканную, густые золотые волосы ниспадают на плечи. Вот она наклонилась поцеловать его в последний раз, и солёная слеза упала на бездыханную грудь. «Везде за тобой последую. И в рай и в ад!» Прекрасные некогда слова теперь звучат неописуемо страшно. И находят следующим утром Милечку без пульса, холодную, с запиской в руках: «Умерла с ним. Души наши и сердца вместе к Господу отправились! А тело пусто, в любви сгорело, и не нужен ему отныне этот бренный мир» Медик заключает: «Сердце не выдержало, во сне скончалась. Не перенесла разлуки, бедная»

Часы бьют полшестого. Он вскакивает с места и бежит в спальню, на ходу заталкивая револьвер за пояс. Перед дверями останавливается в нерешительности на секунду и входит внутрь. Большая кровать сразу бросается в глаза, а на ней – спящая девушка. Он продвигается ближе, боясь издать хоть малейший звук и потревожить её предрассветный сон. Присаживается на край, переплетает свою руку с её рукой. И так легко становится внутри, уносятся печали. Но вместо радости – страх. Чувство невыносимого горя внезапно овладело им. Разом вспомнились все ласковые слова, что он приберёг для Милечки «на потом». И он наклоняется к её лицу, целует долго, нежно, шепчет признания, клятвы, говорит о любви. Молит её остаться в живых, если решит судьба проучить его как следует.

Часы бьют шесть. Пора. Пришло время. Он внимательно сморит на спящую жену, словно пытается до мельчайших подробностей вобрать её образ в память. Целует ещё раз, на прощание, и выходит из комнаты. В гостиной уже ждёт секундант, полностью готовый. Он просит у него револьвер, лакей, тем временем, накидывает ему на плечи шубу. Он отдаёт оружие, и они все вместе выходят в морозное петербуржское утро. Сани уже заложены и ждут у порога. Он оглядывается на дом, и чувство леденящего ужаса сковывает его. Он вдруг вспоминает, что сегодня должны приехать в гости родители, которых он не видел год, что завтра быть первому дню Масленицы, весёлой праздничной кутерьме. Он беспомощно оглядывается вокруг, а сердце набатом твердит: «Не стоит, не стоит. Лишь шутка была! По глупости жизнь оборвёшь! Её погубишь! Родителей в горе ввергнешь! Не стоит, не стоит! Не споют дифирамбов хвалебных твоему бездыханному телу, а лишь горькие, горячие слёзы жизни умоют твою выстраданную честь!» И только он хочет поддаться этому голосу, вскочить на крыльцо и отправить лакея с извинениями, стремясь сохранить обе жизни, прекратить весь это комедийный фарс, как голос секунданта бесстрастно и сурово произносит за его спиной: «Пора, барин. Времени более нет. Пора…»     

Последняя милость

«Они лежат в пыли дорожной,

Едва живые чудеса…

Их собирают осторожно

И поднимают в небеса…»

О силе любви и веры

- как думаешь, он заберет ее с собой или бросит умирать?                                                                   Он же террорист, сумасшедший, жестокий». 

- в первую очередь он человек

«Vзначит вендетта». 

Анастасия пересекла лазарет, самую большую их трех комнат наспех сделанного полевого барака, и направилась туда, где медсестры хранили бинты, инструменты, лекарства. Тусклое освещение едва разгоняло густую тьму, пол неприятно скрипел, а пятна сырости на стенах алели пятнами пролитой крови. Она видела лица. Неизменные, жесткие, серьезные лица. У медсестер войны нет времени и сил церемониться с чувствами. «Принесли, спас, выпустил» - вот их девиз. Душераздирающий крик глухим эхом разлился в пространстве. Девушка содрогнулась.  Последняя милость. Солдатское. Страшное. Милость последнего удара сердца. Только ей…

Сталь, вопли, крики, смерть в обмен на жизнь – своеобразный гимн профессии. Когда бой заканчивается на поле, он продолжается в лазарете. Не менее жестокий. Стоило Анастасии вернуться с инструментами, как на нее налетела напарница: «Разумовская, где ты ходишь? На третью койку принесли немца!» - обе девушки молча кинулись к раненому. 

Медсестрам нет разницы кого лечить. Они спасают человеческую любую жизнь.  У них не существует друзей и врагов. Лишь живые и мертвые. 

Немец метался по койке. Привязанный к ней, он хрипел, кричал, закатывал в дикой муке глаза. Распоротые рубаха и куртка открывали страшную огромную рваную рану. Кровь водопадом хлестала из нее, обагряя простыни, каплями разбиваясь об пол. Солдат дернулся, как-то неудобно выгнулся и из его горла вырвался нечеловеческий, полный мольбы и чудовищной звериной боли вопль. 

- Не жилец, что ли, – заключила после краткого осмотра напарница. – Последняя милость, чтобы не мучился! – безжалостное спокойствие. Единственное, что Анастасию поистине пугало. 

Вдруг обреченный судорожно втянул в себя воздух, закашлялся и, не открывая глаз, со стоном прошептал: «Марлен… любовь моя, Марлен».

Девушка примерзла к месту. В последнее мгновение, в самом конце чувствовать… любовь. Ей казалось, что она уже и забыла, каково это. Тут робкая мысль зажглась в её сознании. Заставила себя снять пропитанные кровью перчатки, подойти к немцу и ласково сжать его руку.

 - Разумовская, облегчи его мучения, - напирала напарница.

 - Подожди, - Анастасия наклонилась к самой голове солдата, погладила его русые волосы на чистом немецком сказала: «Я здесь, любовь моя. Рядом с тобой» - солдат замер, а потом его глаза увлажнились слезами.

- О, Мари… я не смог… не вернулся… - снова слова получились плачем. 

- Нет, любимый, не вини себя. Все хорошо. Боль сейчас пройдет, потерпи немного. 

Напарница Анастасии молча наблюдала за этой картиной, с каменным выражением лица. 

- Я так хотел… чтобы мы с тобой поженились… и купили дом близ Франкфурта. 

- Главное, что мы любим друг друга, да? 

- Да, - изо рта немца потекла тонкая струйка крови. 

Анастасьину же щеку расчертила соленая дорожка слезы. 

- Я тебя не брошу. Сейчас все пройдет. 

- Мари… как Фриц, где он? – даже шепот давался ему с трудом. Грудь вздымалась все реже.

- С ним все хорошо. Он убежал с соседскими мальчишками, - чувство страха заставило девушку выпрямиться. А если этот Фриц не дружит с мальчишками? Одного неверного слова достаточно, чтобы все загубить. Но ее раненый собеседник лишь всхлипнул.

- Это хорошо… друзья… ты ему ничего не говори, ладно? 

- Клянусь, - у Анастасии перехватило дыхание.

Пальцы, сжимавшие запястье немца, чувствовали слабеющий, как удары сломанного маятника, пульс. Немец снова закашлялся и выдавил: 

- Ты только подвеску не снимай и носи свою шляпу с голубой лентой. Я люб…- слова умерли в его горле. Звук остановился вместе с сердцем. Замер на приоткрытых, окровавленных губах.

- Мертв…, - сипло, дрожа, проговорила напарница. Потом вдруг закрыла рот рукой, и со всех ног кинулась прочь от койки, пряча лицо…

Анастасия даже не обернулась. Как не посмотрела на девушек, идущих к ней, чтобы забрать тело и освободить место для нового несчастного. Она медленно наклонилась, прижалась губами к еще теплому лбу немца. Целовала долго. Потом, глотая слезы прошептала:

- И я…тебя тоже…люблю. – ей показалось, что солдат улыбается. 

- Приготовьте койку, - фраза, как стрела, врезалась Анастасии в сердце. 

Девушка догадалась, пока унесут тело, подтянула простыни, чтобы их собрать… И громко, хрипло зарыдала, содрогаясь всем телом, уткнувшись в багряную, насквозь пропитанную кровью ткань…

Роман лауреата Патриаршей литературной премии протоиерея Николая Агафонова «Иоанн Дамаскин» посвящён личности прп. Иоанна Дамаскина — «великого поэта, писателя, богослова», как о нём говорит в интервью издательству Сретенского монастыря сам автор. И в послесловии, и в интервью автор подчёркивает, что образ Иоанна Дамаскина для него является «необычайно притягательным». 

Этот образ многогранен: «знатный вельможа и монах-аскет, знаменитый писатель и поэт, учёный-богослов и философ-полемист, поистине великий человек своего времени». Протоиерей Николай Агафонов называет Иоанна Дамаскина «покровителем всех православных писателей». И для всех православных христиан имя прп. Иоанна Дамаскина известно и близко: песнопения, составленные им, мы слышим на каждом богослужении, каждый вечер, «указывая на свой одр», читаем его молитву «Владыко человеколюбче», готовясь ко Святому Причащению, с благоговением произносим: «...сподоби мя неосужденно причаститися Божественных, и Преславных, и Пречистых, и Животворящих Твоих Таин, не в тяжесть, ни в муку, ни в приложение грехов: но во очищение, и освящение, и обручение будущаго живота и Царствия...», с сокрушением сердечным молимся: «Пред дверьми храма Твоего предстою и лютых помышлений не отступаю...», ликование пасхальной радости выражается для нас словами Пасхального канона, написанного этим святым: «Небеса убо достойно да веселятся, земля же да радуется, да празднует же мир, видимый же весь и невидимый, Христос бо восста, веселие вечное». 

При этом образ святого в романе дан в развитии: автор показывает становление его как личности, как духовного писателя, его путь к святости. В частности, этим роман и отличается от жития, в котором, как пишет автор, «святой от рождения свят». Одним из лейтмотивов жизни прп. Иоанна является его стремление к монашеству, и весь жизненный путь его можно представить как движение к монашеской жизни. Начинается он с самого рождения прп. Иоанна, когда его отец, великий логофет Дамаска Сергий Мансур, посвящает долгожданного сына Пресвятой Богородице у Её святой иконы: «Ты истинная Матерь всех верных чад Церкви Христовой, а потому прошу Тебя, Владычица Небесная, возьми его под  Свой благодатный покров, пусть он служит Сыну Твоему и Богу нашему». 

Посвящение Богу —  один из общих моментов житий многих преподобных: например, был посвящён Богу своими родителями, долгое время пребывающими неплодными, прп. Евфимий Великий, этот же момент встречается в житиях русских святых, например, прп. Сергия Радонежского, прп. Лукиана, основателя Богородице-Рождественской Свято-Лукиановой пустыни. В соответствии с желанием, чтобы сын принадлежал Богу и Пресвятой Богородице, чтобы был Им угоден, отец Иоанна горячо молится Богу о том, чтобы Тот указал ему такого учителя, который «преподал бы детям не только человеческую, но и Божественную мудрость». В ответ на эти молитвы Господь чудесным образом посылает семье Мансуров  Косму из Калабрии (области на юге Италии), который смог научить Иоанна и его названного брата Косму «знаниям о том, для чего человек живёт на земле и как нужно правильно жить». С ранней юности особое укрепление Иоанн получал в молитве. Молитва была его прибежищем в сложных обстоятельствах. 

Так, попав на состязание колесниц в Константинополе и ужаснувшись зрелищу разгула человеческих страстей, Иоанн «потупил взор и стал молиться», и ему «удалось воздвигнуть стену молитвы между собой и бушующим морем человеческих страстей». Считается, что именно в монашеской жизни молитва имеет особое значение. Монахи исполняют особое молитвенное правило, стараются непрестанно читать молитву Иисусову, можно сказать, смысл жизни монаха — именно в молитве за весь мир. Поэтому то, что ещё в мирской жизни молитва для прп. Иоанна «стала не просто повседневным обязательным правилом, но постоянной сердечной потребностью души», говорит о восшествии на ещё одну ступень восхождения к истинной монашеской жизни. 

Стремление в монастырь для Иоанна стало самым главным желанием. В беседе с василевсом Юстинианом он говорит: «Как бы я хотел уйти в монастырь вслед за моим учителем Космой. Но отец об этом и слышать не хочет. Он говорит, что мой долг продолжать дело Мансуров. Душа моя жаждет одного, а повиновение родителям требует другого». Свою волю, чтобы сын продолжил его дело, Сергей Мансур повторяет и на смертном одре: «Я знаю, что ты мечтаешь о монашеской жизни, и всё же помни: человек не волен распоряжаться собою по собственному желанию, но должен сообразовать свой жизненный путь с волей Божией. Ты нужен здесь, сын мой, на моём месте». Нужен Иоанн был и своей престарелой матери, оставшейся совсем одной. Как эта ситуация напоминает эпизод из жития прп. Сергия Радонежского, которого родители —  преподобные Кирилл и Мария  —  умоляли не бросать их в старости, сначала похоронить их, а потом уже исполнить своё заветное желание о монашестве. Но и со смертью родителей Иоанн не смог оставить мир. Он был нужен не только своей семье, но и всем христианам Дамаска. Недаром архиепископ Пётр в прощальном послании из ссылки писал Иоанну: «Тебя же прошу пребывать в памяти о твоём родителе, который был заступником перед халифами за род христианский. Тебе следует подражать этому доброму делу и не оставлять своего служения до поры. А когда будет эта пора, тебе Сам Бог укажет». Иоанн усердно трудился на своём нелёгком поприще. Утешением для него в это нелёгкое время служили литературные труды. Он сочинял тропари, кондаки, работал над замыслом собрать всё богословское наследие Церкви в одну книгу, по благословению архиепископа Дамасского Петра составил защитительное слово против порицающих святые иконы. 

Переломным моментом для Иоанна стало явленное по молитвам Богоматери чудо: правая рука Иоанна, которую отсекли по приказу халифа, поверившего клевете о том, что Иоанн собирается сдать город византийским войскам, за ночь приросла, о случившемся напоминал только тонкий шрам. Явившаяся во сне Иоанну Богоматерь повелела святому усердно трудиться и сделать руку «тростью скорописца».  После пробуждени