Иван Шмелев

«Слова Шмелева просты, а душа у читателя вдруг просыпается встревоженная, открывает глаза и начинает вслушиваться и всматриваться, как в тучу на горизонте, где сверкнула молния и погасла. И это не Шмелев „играет словами“(…), у Шмелева играют как бы сами слова; и это даже не игра, а неожиданные взрывы смысловых возможностей, вылетающие из души-то негодующей, то испуганной, то прозревающей. Его слово никогда не становится искусственным или выдуманным».

И. А. Ильин

«Шмелев теперь последний и единственный из русских писателей, у которого еще можно учиться богатству, мощи и свободе русского языка. Шмелев изо всех русских самый распрерусский, да еще и коренной, прирожденный москвич, с московским говором, с московской независимостью и свободой духа».

А. И. Куприн

«Шмелев, может быть, самый глубокий писатель русской послереволюционной эмиграции, да и не только эмиграции… писатель огромной духовной мощи, христианской чистоты и светлости души. Его „Лето Господне“, „Богомолье“, „Неупиваемая Чаша“ и другие творения — это даже не просто русская литературная классика, это, кажется, само помеченное и высветленное Божьим духом»

В. Г. Распутин

«Это уже не литература… Это „душа просит“. Это утоление голода духовного»

(А. Карташев о Шмелеве)

«Он — Богоищущая душа, последний писатель той исконной русской жизни, в которой, невзирая на прогресс, большие города и всякую современную технику и комфорты, жила еще российская кондовая душа со своим стремлением к праведному. Он — нам понятный и наш родной писатель».

( К. В. Деникина — жена генерала А. И. Деникина о Шмелеве)

«И все-все эти подробности, весь неторопливый поток образов — соединяются единым теплым, задушевным, праведным тоном, так естественно давшимся потому, что это все льется через глаза и душу мальчика, доверчиво отдающегося в теплую руку Господню. Тон — для русской литературы XX века уникальный: он соединяет опустошенную русскую душу этого века — с нашим тысячелетним духовным устоянием».

( А. И. Солженицын о «Лете Господнем»)

Биография

Иван Сергеевич Шмелев родился 21 сентября (3 октября) 1873 года в Москве, в семье подрядчика-старообрядца. Москва – глубинный исток его творчества. Коренной житель первопрестольной, Шмелев великолепно знал этот город и любил его — нежно, преданно, страстно. Именно самые ранние детские впечатления навсегда заронили в его душу и мартовскую капель, и вербную неделю, и «стояние» в церкви, и путешествие по старой Москве. Она жила для Шмелева живой и первородной жизнью. И ближе всего Шмелеву оставалась Москва в том треугольнике, который образуется изгибом Москвы-реки с водоотводным каналом и с юго-востока ограничен Крымским валом и Валовой улицей, — Замоскворечье, где проживали купечество, мещанство и множество фабричного и заводского люда. Самые его поэтичные книги — о Москве, о Замоскворечье [1].

Особое место в детских впечатлениях, в благодарной памяти Шмелева, хочется сказать — место матери, занимает отец, Сергей Иванович, которому писатель посвящает самые проникновенные, поэтические строки.

Семья отличалась патриархальностью, истовой религиозностью («В доме я не видал книг, кроме Евангелия…» – вспоминал Шмелев). Впрочем, неотъемлемой чертой этой патриархальности было и патриотическое чувство, пылкая любовь к родной земле и ее истории. Патриархальны, религиозны, как и хозяева, и преданны им были слуги. Они рассказывали маленькому Ване истории об иноках и подвижниках, сопровождали его в путешествии в Троице-Сергиеву лавру, знаменитый монастырь, основанный преподобным Сергием Радонежским. Им он читал Пушкина и Крылова. Позднее Шмелев посвятит одному из них, старому «филенщику» Горкину, лирические воспоминания детских лет.

Совсем иной дух, чем в доме, царил на замоскворецком дворе Шмелевых — сперва в Кадашах, а потом на Большой Калужской, — куда со всех концов России в поисках заработка стекались рабочие-строители. «Ранние годы, — вспоминал писатель, — дали мне много впечатлений. Получил я их «на дворе» (…). Во дворе стояла постоянная толчея. Работали плотники, каменщики, маляры, сооружая и раскрашивая щиты для иллюминации. Приходили получать расчет и галдели, тьма народу. Заливались стаканчики, плошки, кубастики. Пестрели вензеля. В амбарах было напихано много чудесных декораций с балаганов. Художники с Хитрова рынка храбро мазали огромные полотнища, создавали чудесный мир чудовищ и пестрых боев. Здесь были моря с плавающими китами и крокодилами, и корабли, и диковинные цветы, и люди с зверскими лицами, крылатые змеи, арабы, скелеты — все, что могла дать голова людей в опорках, с сизыми носами, все эти «мастаки и архимеды», как называл их отец. Эти «архимеды и мастаки» пели смешные песенки и не лазили в карман за словом. Слов было много на нашем дворе — всяких. Это была первая прочитанная мною книга — книга живого, бойкого и красочного слова. Здесь, во дворе, я увидел народ. Я здесь привык к нему и не боялся ни ругани, ни диких криков, ни лохматых голов, ни дюжих рук. Эти лохматые головы смотрели на меня очень любовно. Мозолистые руки давали мне с добродушным подмигиваньем и рубанки, и пилу, и топорик, и молотки и учили, как «притрафляться» на досках, среди смолистого запаха стружек, я ел кислый хлеб, круто посоленный, головки лука и черные, из деревни привезенные лепешки. Здесь я слушал летними вечерами, после работы, рассказы о деревне, сказки и ждал балагурства. Дюжие руки ломовых таскали меня в конюшни к лошадям, сажали на изъеденные лошадиные спины, гладили ласково по голове. Здесь я узнал запах рабочего пота, дегтя, крепкой махорки. Здесь и впервые почувствовал тоску русской души в песне, которую пел рыжий маляр. « И-эх и темы-най лес… да эх и темы-на-ай…" Я любил украдкой забраться в обедающую артель, робко взять ложку, только что начисто вылизанную и вытертую большим корявым пальцем с сизо-желтым ногтем, и глотать обжигающие щи, крепко сдобренные перчиком. Многое повидал я на нашем дворе и веселого, и грустного. Я видел, как теряют на работе пальцы, как течет кровь из-под сорванных мозолей и ногтей, как натирают мертвецки пьяным уши, как бьются на стенках, как метким и острым словом поражают противника, как пишут письма в деревню и как их читают. Здесь я получил первое и важное знание жизни. Здесь я почувствовал любовь и уважение к этому народу, который все мог. Он делал то, чего не могли делать такие, как я, как мои родные. Эти лохматые на моих глазах совершали много чудесного. Висели под крышей, ходили по карнизам, спускались под землю в колодезь, вырезали из досок фигуры, ковали лошадей, брыкающихся, писали красками чудеса, пели песни и рассказывали дух захватывающие сказки…

Во дворе было много ремесленников — бараночников, сапожников, скорняков, портных. Они дали мне много слов, много неопределенных чувствований и опыта. Двор наш для меня явился первой школой жизни — самой важной и мудрой. Здесь получались тысячи толчков для мысли. И все то, что теплого бьется в душе, что заставляет жалеть и негодовать, думать и чувствовать, я получил от сотен простых людей с мозолистыми руками и добрыми для меня, ребенка, глазами» [2].

Сознание мальчика, таким образом, формировалось под разными влияниями. «Наш двор» оказался для Шмелева первой школой правдолюбия и гуманизма, что во многом предопределило характер его будущего творчества и позицию автора — защитника обиженных и угнетенных («Гражданин Уклейкин», 1907; «Человек из ресторана», 1911; «Неупиваемая Чаша», 1919; «Наполеон», 1928, и др.). Домашнее воспитание заронило в его душу глубокую любовь к России, веру в победу высшей справедливости, тягу к нравственно-духовным и религиозным исканиям.

Однако, возвращаясь к той атмосфере, которая царила в шмелевском доме, следует сказать, что, при всей патриархальности и верности старозаветным укладам, в ней ощущались — и чем далее, тем сильнее — веяния культуры, образования, искусства. И в этом, бесспорно, была заслуга матери, Евлампии Гавриловны (купеческой дочери, урожденной Савиновой, закончившей один из московских институтов благородных девиц).

Шмелев-гимназист открыл для себя новый, волшебный мир — мир литературы и искусства. Это определило его увлечения — сперва театром (он вызубрил весь репертуар у Корша), а потом — музыкой. Старшая сестра училась в консерватории и собиралась, как вспоминал сам Шмелев, «кончать «на виртуозку». Забравшись под фикус, мальчик часами слушал, как она играла сложные пьесы — Лунную сонату Бетховена или «Бурю на Волге» Аренского (автобиографический рассказ «Музыкальная история», 1934). Неистовый «музыкальный роман» кончился трагикомически. Мальчик послал Аренскому написанное в состоянии « какого-то умопомрачения и страсти» либретто по лермонтовскому «Маскараду», в полном убеждении, что маэстро положит его на музыку. Но Аренский не удостоил его даже ответом, а текст стал гулять по консерватории. Сестра и ее очаровательная подруга (для которой либреттист придумал особенно выигрышные арии) преследовали Ваню «перлами» из его сочинения: «Мы игроки, мы игроки… Каки-каки мы игроки!»

Гораздо важнее для юного Шмелева оказались первые опыты в художественной прозе. «Вышло это так просто и не торжественно, — вспоминал он в автобиографическом очерке 1931 года «Как я стал писателем», — что я и не заметил. Можно сказать, вышло это непредумышленно. Теперь, когда это вышло на самом деле, кажется мне порой, что я не делался писателем, а будто всегда им был, только — писателем «без печати». В первом классе гимназии он носил прозвище «римский оратор» и был прославленным рассказчиком, специалистом по сказкам.

Страсть к «сочинительству» была необоримой. Побудительную роль, безусловно, сыграл А. П. Чехов (очерки 1934 года «Как я встречался с Чеховым»). Случайные встречи через много лет стали казаться Шмелеву судьбоносными в выборе пути писателя — страдальца, заступника народного.

Чехов остался на всю жизнь его истинным идеалом. Но были и другие влияния, пробуждающие творческое начало. В гимназических буднях, где большинство педагогов отталкивало мальчика своей рутиной, казенным формализмом, воистину светлым лучом выделялся преподаватель словесности, «незабвенный» Федор Владимирович Цветаев. Пятиклассник Шмелев получил, наконец, свободу: пиши, как хочешь!

«И я записал ретиво «про природу», — вспоминал Шмелев. – Писать классные сочинения на поэтические темы, например — «Утро в лесу», «Русская зима», «Осень по Пушкину», «Рыбная ловля», «Гроза в лесу»… – было одно блаженство». Это было совсем не то, что задавалось раньше: не «Труд и любовь к ближнему как основы нравственного совершенствования» (…) и не «Чем отличаются союзы от наречий».

Кто знает, быть может, если бы не Цветаев, мы не знали бы сегодня замечательного писателя Шмелева…

«Плотный, медлительный, как будто полусонный, говоривший чуть-чуть на „о“, посмеивающийся чуть глазом, благодушно, Федор Владимирович любил „слово“: так, мимоходом будто, с ленцою русской, возьмет и прочтет из Пушкина… Господи, да какой же Пушкин! Даже Данилка, прозванный „Сатаной“, и тот проникался чувством.

„Имел он песен дивный дар, и голос, шуму волн подобный“, — певуче читал Цветаев, и мне казалось, что — для себя.

Он ставил мне за «рассказы» пятерки с тремя иногда крестами, — такие жирные! — и как-то, тыча мне пальцем в голову, словно вбивал в мозги, торжественно изрек:

— Вот что, муж-чи-на… — а некоторые судари пишут « муш-чи-на», как, например, зрелый му- жи-чи-на Шкробов! – у тебя есть что-то… некая, как говорится, «шишка». Притчу о талантах… пом-ни!»

Под влиянием Цветаева резко расширился умственный кругозор Шмелева-гимназиста, обогатился его духовный мир. В автобиографии он сам отмечал: «Короленко и Успенский закрепили то, что я видел из жизни на нашем дворе. Некоторые рассказы из «Записок охотника» соответствовали тому настроению, которое во мне крепло. Это настроение я назову — чувством народности, русскости, родного. Окончательно это чувство во мне закрепил Толстой. Его «Казаки» и «Война в мир» меня закрутили и потрясли. И помню, закончив «Войну и мир», — это было в шестом классе, — я впервые почувствовал величие, могучесть и какое-то божественное, что заключено в творениях писателей. Писатель — это величайшее, что есть на земле и в людях. Перед словом «писатель» я благоговел. И тогда не навеянное уроками русского языка, а добытое внутренним опытом, встали передо мной как две великие грани — Пушкин и Толстой» [3].

Однако собственные его литературные опыты удачи пока не приносили. Он плакал, когда писал ночами сентиментальный рассказ «Городовой Семен» (подражание «Будке» Г. Успенского), но рукопись вернули. Другой, юмористический, рассказ набрали в журнале «Будильник» — его зарезали в цензуре. И все же пережитый восторг творчества не давал покоя. Гимназист сочинял роман из сибирской жизни, стихи на тридцатилетие освобождения крестьян, драму, в которой «он» и «она» умирали от чахотки. И все же первый успех пришел. С темой, более скромной и, главное, близкой Шмелеву. И тут, очевидно, сыграли свою роль «цветаевские» сочинения на поэтические темы, «про природу».

Первый успех пришел, когда в дни подготовки к выпускным экзаменам Иван Шмелев почувствовал необыкновенный прилив творческого возбуждения и за один вечер написал большой рассказ «У мельницы» (напечатан в июле 1895 в журнале «Русское обозрение»). Но до настоящего писательства еще предстоял долгий и трудный путь.

Осенью 1894 Иван Шмелев поступает на юридический факультет Московского университета. В молодости его убеждения круто менялись от истовой религиозности к сугубому рационализму в духе шестидесятников, от рационализма — к учению Льва Толстого, к идеям опрощения и нравственного самоусовершенствования. В университете он неожиданно для себя серьезно увлекается ботаническими открытиями К. Тимирязева. Затем новый прилив религиозности, связанный с женитьбой на Ольге Александровне Охтерлони, дочери генерала, героя обороны Севастополя в Крымскую войну 1853—1856 гг. После их путешествия (август 1896) в Валаамский Преображенский монастырь на северо-западе Ладоги написаны очерки «На скалах Валаама» (1897). Изданная за счет автора, обезображенная цензурой книга раскупалась плохо. Перерыв в творчестве затянулся на целое десятилетие.

После окончания университета и года военной службы Шмелев восемь лет служит чиновником по особым поручениям Владимирской казенной палаты Министерства внутренних дел. Годы эти обогатили его знанием того огромного и застойного мира, который можно назвать уездной Россией. «Служба моя, – отмечал писатель, – явилась огромным дополнением к тому, что я знал из книг. Это была яркая иллюстрация и одухотворение ранее накопленного материала. Я знал столицу, мелкий ремесленный люд, уклад купеческой жизни. Теперь я узнал деревню, провинциальное чиновничество, фабричные районы, мелкопоместное дворянство» [4]. В уездных городках, фабричных слободках, пригородах, деревнях встречает Шмелев прототипов героев многих своих повестей и рассказов 1900-х годов. Отсюда вышли «По спешному делу» (1907), «Гражданин Уклейкин», «В норе» (1909), «Под небом» (1910), «Патока» (1911). До этих углов уже доходили первые раскаты приближающейся революционной грозы. В обстановке наступавшего общественного подъема, в радостно-тревожной атмосфере первой русской революции и следует искать причины, заставившие Шмелева снова взяться за перо. «Я был мертв для службы, — рассказывал он критику В. Львову-Рогачевскому. – Движение девятисотых годов как бы приоткрыло выход. Меня подняло. Новое забрезжило передо мной, открывало выход гнетущей тоске. Я чуял, что начинаю жить» [5]. И основные произведения Шмелева, написанные до «Человека из ресторана», — «Вахмистр» (1906), «Распад» (1906), «Иван Кузьмич» (1907), «Гражданин Уклейкин» – все прошли под знаком первой русской революции. Одновременно или чуть позже он создает проникнутые оптимизмом рассказы для детей «К солнцу» (1907), «Полочка» (1909), «Светлая страница» (1910), а также рассказы о животных «Мэри» (1907), «Последний выстрел» (1908), «Мой Марс» (1910).

В 1907 оставляет службу, чтобы целиком отдаться литературной работе, и переезжает в Москву. В 1909 становится активным участником литературного кружка «Среда» и встречает дружескую поддержку В. Короленко и М. Горького. Именно Горькому, его помощи и поддержке обязан во многом Шмелев завершением работы над повестью «Человек из ресторана», которая выдвинула его в первые ряды русской литературы. «От Вас, – писал Горькому Шмелев 5 декабря 1911 года, уже по выходе в свет повести, – я видел расположение, помню его и всегда помнить буду, ибо Вы яркой чертой прошли в моей деятельности, укрепили мои первые шаги (или, вернее, первые после первых) на литературном пути, и если суждено мне оставить стоящее что-либо, так сказать, сделать что-либо из того дела, которому призвана служить литература наша – сеять разумное, доброе и прекрасное, то на этом пути многим обязан я Вам!..» [6]

В 1910 И. С. Шмелев входит в товарищество „Знание“, а в 1912 становится членом-вкладчиком Книгоиздательства писателей в Москве, в котором выходит первое его Собрание сочинений в 8 томах (1912–1914), в нем публикуются рассказы и повести «Стена», «Пугливая тишина», «Росстани», «Виноград», упрочившие положение И. С. Шмелева в литературе как крупного писателя-реалиста.

Повесть «Человек из ресторана», напечатанная в XXXVI сборнике «Знания», имела шумный успех. В ее положительной оценке сошлись рецензенты либеральной и консервативной печати. По мотивам шмелевской повести был создан фильм «Человек из ресторана», где роль Скороходова проникновенно сыграл выдающийся актер Михаил Чехов.

О стойкой популярности «Человека из ресторана» можно судить и по такому характерному эпизоду. Через семь лет после выхода повести, в июне 1918 года, Шмелев, находясь в голодном Крыму, зашел в маленький ресторан с тщетной надеждой купить там хлеб. Вышедший к нему хозяин случайно услышал его фамилию и поинтересовался, не он ли автор книжки о жизни официанта. Когда Шмелев подтвердил это, хозяин увел его в свою комнату со словами: «Для вас хлеб есть». С появлением «Человека из ресторана» Шмелев – широко читаемый, признанный в России прозаик.

1-ю мировую войну И. С. Шмелев воспринял как тяжелое испытание для русского народа, откликнувшись на нее циклом рассказов под заглавием «Суровые дни», к которому тематически примыкает рассказ «Забавное приключение» (1917). Февральскую революцию 1917 года писатель встретил поначалу восторженно, в качестве корреспондента газеты «Русские ведомости», совершив поездку в Сибирь для встречи амнистированных политзаключенных. Но суровая реальность отрезвила писателя. «Глубокая социальная и политическая перестройка сразу вообще немыслима даже в культурнейших странах, — утверждал он в письме к сыну от 30 июля 1917 года, — в нашей же и подавно. Некультурный, темный вовсе народ наш не может воспринять идею переустройства даже приблизительно» [7].

Октябрь Шмелев не принял. Отход писателя от общественной деятельности, неприятие происходящего – все это сказалось и на его творчестве 1918–1922 годов. В ноябре 1918 года в Алуште Шмелев пишет повесть «Неупиваемая Чаша», которая позднее своей «чистотою и грустью красоты» вызвала восторженный отклик Томаса Манна (письмо Шмелеву от 26 мая 1926 года). Грустный рассказ о жизни или, скорее, о житии Ильи Шаронова, сына дворового маляра Терешки и тягловой Лушки Тихой, напоен и в самом деле подлинной поэзией, проникнут глубоким сочувствием к крепостному живописцу. Кротко и незлобиво, точно святой, прожил он свою недолгую жизнь и сгорел, как восковая свеча, полюбив молодую барыню.

Видя вокруг себя неисчислимые страдания и смерть, Шмелев выступает с осуждением войны «вообще» как массового психоза здоровых людей (повесть «Это было», 1919) или просто показывает бессмысленность гибели цельного и чистого Ивана в плену, на чужой стороне («Чужой крови», 1918–1923). Во всех произведениях этих лет уже ощутимы отголоски позднейших проблем Шмелева-эмигранта.

Об отъезде писателя в эмиграцию — разговор особый. О том, что он уезжать не собирался, свидетельствует уже тот факт, что в 1920 году Шмелев покупает в Алуште дом с клочком земли. Но все перевернуло трагическое обстоятельство.

Сказать, что он любил своего единственного сына Сергея — значит сказать очень мало. Прямо-таки с материнской нежностью относился он к нему, „дышал“ над ним, а когда сын-офицер оказался на германской, в артиллерийском дивизионе, — считал дни, писал нежные письма. „Ну, дорогой мой, кровный мой, мальчик мой. Крепко и сладко целую твои глазки и всего тебя…" „Проводили тебя (после короткой побывки. — О. М.) — снова из меня душу вынули“ [8]. Когда многопудовые германские снаряды — „чемоданы“ — обрушивались на русские окопы и смерть витала рядом с его сыном, он тревожился, сделал ли его „растрепка“, „ласточка“ прививку и кутает ли шею шарфом.

В 1920 году офицер Добровольческой армии Сергей Шмелев, отказавшийся уехать с врангелевцами на чужбину, был расстрелян красными.

Страдания отца описанию не поддаются. В ответ на приглашение, присланное Шмелеву Буниным, выехать за границу, „на отдых, на работу литературную“, тот прислал письмо, „которое (по свидетельству В. Н. Муромцевой-Буниной) трудно читать без слез“ [9]. Приняв бунинское приглашение и преодолев многочисленные препятствия, он выезжает в конце 1922 года в Берлин, а затем в Париж.

Поддавшись безмерному горю утраты, Шмелев переносит чувства осиротевшего отца на свои общественные взгляды и создает рассказы-памфлеты и памфлеты-повести — „Каменный век“ (1924), „На пеньках“ (1925), „Про одну старуху“ (1925). Центральной здесь можно считать повесть „Солнце мертвых“ (1923), которую сам Шмелев назвал „эпопеей“. Вызвавшая восторженные отклики Томаса Манна, Герхарта Гауптмана, Сельмы Лагерлеф, переведенная на двенадцать языков, эта повесть — как бы плач по России, трагический эпос о гражданской войне. На фоне бесстрастной в своей красоте крымской природы страдает и гибнет все живое — птицы, животные, люди. „Солнце мертвых“, — писал профессор Н. К. Кульман, — книга ужаса и скорби по погибающим ценностям человеческого духа. Для современного мира она звучит призывом: одумайтесь, пока не поздно; поймите, что вся ваша культура и цивилизация на краю бездонной пропасти“ [10].

„Лето Господне“ (1933–1948) и „Богомолье“ (1931), а также тематически примыкающие к ним рассказы „Небывалый обед“, „Мартын и Кинга“ и др. из незаконченной третьей книги явились вершиной позднего творчества Шмелева. Он написал немало замечательного и кроме этих книг (помимо уже упоминавшегося „Солнца мертвых“ романы „Няня из Москвы“, 1936; „История любовная“, 1929; „Пути небесные“, 1936; „Старый Валаам“, 1935). Но магистральная тема, которая все более проявлялась, обнажалась, выявляла главную и сокровенную мысль, сосредоточенно открывается именно в этой незавершенной „трилогии“, не поддающейся даже привычному жанровому определению (быль — небыль? миф — воспоминание? свободный эпос?): путешествие детской души, судьба, испытания, несчастья, просветление.

Из глубины души, со дна памяти подымались образы и картины, не давшие иссякнуть обмелевшему току творчества в пору отчаяния и скорби. Живя в Грасе, у Буниных, Шмелев рассказывает о себе, о своих ностальгических переживаниях А. И. Куприну, которого горячо любил: „Я по Вас стосковался. Думаете, весело я живу? Я не могу теперь весело! И пишу я — разве уж так весело? На миг забудешься… (…) Сейчас какой-то мистраль дует, и во мне дрожь внутри, и тоска, тоска. Я не на шутку по Вас соскучился. Доживаем дни свои в стране роскошной, чужой. Все — чужое. Души-то родной нет, а вежливости много. (…) Все у меня плохо, на душе-то“ [11].

Отсюда, из чужой и „роскошной“ страны, с необыкновенной остротой и отчетливостью видится Шмелеву старая Россия, а в России — страна его детства, Москва, Замоскворечье.

Конечно, мир „Лета Господня“ и „Богомолья“, мир Горкина, Мартына и Кинги, „Наполеона“, бараночника Феди и богомольной Домны Панферовны, старого кучера Антипушки и приказчика Василь Василича, „облезлого барина“ Энтальцева в солдата Махорова „на деревянной ноге“, колбасника Коровкина, рыбника Горностаева и „живоглота“-богатея крестного Кашина — этот мир одновременно и был, и не существовал никогда. Возвращаясь вспять силой воспоминаний, против течения времени — от устья к истокам, — Шмелев преображает все, увиденное вторично. Да и сам „я“, Шмелев-ребенок, появляется перед читателем словно бы в столпе света, умудренный всем опытом только предстоящего ему пути. Но одновременно Шмелев создает свой особенный, „круглый“ мир, маленькую вселенную, от которой исходит свет патриотического одушевления и высшей нравственности.

О Шмелеве, особенно его позднем творчестве, писали немало и основательно. Только по-немецки вышли две фундаментальные работы — М. Ашенбреннера и В. Шрика; существуют серьезные исследования и на других языках, число статей и рецензий велико. И все же среди этого обширного списка выделяются труды замечательного философа И. А. Ильина, которому Шмелев был особенно близок духовно и который нашел поэтому собственный ключ к шмелевскому творчеству (и, прежде всего, к книгам „Лето Господне“ и „Богомолье“) как к творчеству глубоко национальному. О „Лете Господнем“ он, в частности, писал:

„Великий мастер слова и образа, Шмелев создал здесь в величайшей простоте утонченную и незабываемую ткань русского быта, в словах точных, насыщенных и изобразительных: вот „тартанье“ мартовской капели“; вот в солнечном луче „суетятся золотинки“, „хряпкают топоры“, покупаются „арбузы с подтреском“, видна „черная каша галок в небе“.И так зарисовано все: от разливанного постного рынка до запахов и молитв яблочного Спаса, от „розговин“ до крещенского купанья в проруби. Все узрено и показано насыщенным видением, сердечным трепетом; все взято любовно, нежным, упоенным и упоительным проникновением; здесь все лучится от сдержанных, непроливаемых слез умиленной и благодарной памяти. Россия и православный строй ее души показаны здесь силою ясновидящей любви» [12].

«Богомолье», «Лето Господне», а также примыкающие к ним рассказы «Небывалый обед», «Мартын и Кинга» объединены не только духовной биографией ребенка, маленького Вани. Через материальный, вещный, густо насыщенный великолепными бытовыми и психологическими подробностями мир нам открывается нечто иное, более масштабное. Кажется, вся Россия, Русь предстает здесь «в преданьях старины глубокой», в своей темпераментной широте, истовом спокойствии, в волшебном сочетании наивной серьезности, строгого добродушия и лукавого юмора. Это воистину «потерянный рай» Шмелева-эмигранта, и не потому ли так велика сила ностальгической, пронзительной любви к родной земле, так ярко художественное видение красочных, сменяющих друг друга картин. Книги эти служат глубинному познанию России, ее корневой системы, пробуждают любовь к нашим праотцам.

«Богомолье! — отмечал И. А. Ильин. — Вот чудесное слово для обозначения русского духа… Как же не ходить нам по нашим открытым, легким, разметавшимся пространствам, когда они сами, с детства, так вот и зовут нас — оставить привычное и уйти в необычное, сменить ветхое на обновленное, оторваться от каменеющего быта и попытаться прорваться к иному, к светлому и чистому бытию (…) и, вернувшись в свое жилище, обновить, освятить и его этим новым видением?.. Нам нельзя не странствовать по России: не потому, что мы „кочевники“ и что оседлость нам „не дается“, а потому, что сама Россия требует, чтобы мы обозрели ее и ее чудеса и красоты и через это постигли ее единство, ее единый лик, ее органическую цельность» [13].

И язык, язык… Без преувеличения, не было подобного языка до Шмелева в русской литературе. В автобиографических книгах писатель расстилает огромные ковры, расшитые грубыми узорами сильно и смело расставленных слов, словец, словечек, словно вновь заговорил старый шмелевский двор на Большой Калужской. Казалось бы, живая, теплая речь. Но это не слог Уклейкина или Скороходова, когда язык был продолжением окружавшей Шмелева действительности, нес с собой сиюминутное, злободневное, то, что врывалось в форточку и наполняло русскую улицу в пору первой революции. Теперь на каждом слове — как бы позолота, теперь Шмелев не запоминает, а реставрирует слова. Издалека, извне восстанавливает он их в новом, уже волшебном великолепии. Отблеск небывшего, почти сказочного (как на легендарном «царском золотом», что подарен был плотнику Мартыну) ложится на слова.

Язык, тот великий русский язык, который помогал Тургеневу в дни «сомнений и тягостных раздумий», поддерживал и Шмелева в его любви к России. До конца своих дней чувствовал он саднящую боль от воспоминаний о Родине, ее природе, ее людях. В его последних книгах — крепчайший настой первородных русских слов, пейзажи-настроения, поражающие своей высокой лирикой, самый лик России, которая видится ему теперь во всей ее кротости и поэзии: «Этот весенний плеск остался в моих глазах — с праздничными рубахами, сапогами, лошадиным ржаньем, с запахами весеннего холодка, теплом и солнцем. Остался живым в душе, с тысячами Михаилов и Иванов, со всем мудреным до простоты-красоты душевным миром русского мужика, с его лукаво-веселыми глазами, то ясными, как вода, то омрачающимися до черной мути, со смехом и бойким словом, с лаской и дикой грубостью. Знаю, связан я с ним до века. Ничто не выплеснет из меня этот весенний плеск, светлую весну жизни… Вошло — и вместе со мной уйдет» («Весенний плеск», 1928).

В 1936 году Шмелев заканчивает первый том романа «Пути небесные». Писатель «творческой ощупью» пытается исследовать тайные тропы, которые могут привести в «Лето Господне» сомневающегося интеллигента и рационалиста. Нужно ли удивляться тому, что в творчестве Шмелева патриотические и религиозные мотивы сложились воедино.

22 июля 1936 года умирает после недолгой болезни жена писателя — Ольга Александровна, как никто понимающая его. Чтобы хоть как-то отвлечь писателя от мрачных мыслей, друзья организовали ему поездку в Латвию и Эстонию. Он побывал и в Псково-Печорском монастыре, постоял у советской границы. Дотянувшись рукой через проволоку ограждений, он сорвал несколько цветов. Перед своей кончиной, 24 июня 1950 года, Шмелев приехал в обитель Покрова Пресвятой Богородицы в 140 километрах от Парижа. В тот же день сердечный приступ оборвал его жизнь. Монахиня матушка Феодосия, присутствовавшая при кончине Ивана Сергеевича, писала: «…человек приехал умереть у ног Царицы Небесной под Ее Покровом».

В апреле 2000 года внучатый племянник Шмелева Ив Жантийом-Кутырин передал Российскому фонду культуры архив Ивана Сергеевича Шмелева.

А в мае 2001 года по благословению Святейшего Патриарха прах Шмелева и его жены был перенесен в Россию, в некрополь Донского монастыря в Москве, где сохранилось семейное захоронение Шмелевых.

Примечания:

1. Русская литература, 1973, № 4, с. 142.
2. Там же, 1973, № 4, с. 142–143.
3. Там же, с. 144.
4. Там же, с. 145.
5. Львов-Рогачевский В. Новейшая русская литература. М., 1927, с. 276.
6. Архив А. М. Горького (ИМЛИ).
7. Письмо от 17 апреля 1917 г. Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина (ГБЛ).
8. Отдел рукописей ГБЛ.
9. Устами Буниных. Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы. Под редакцией Милицы Грин. В 3-х томах, т. 2. Франкфурт-на-Майне, 1981, с. 99.
10. «Возрождение». Париж, 1966, с. 136.
11. Письмо от 19/6 сентября 1923 года. Цит. по кн.: Куприна К. А. Куприн — мой отец. М., 1979, с. 240–241.
12. Ильин И. А. Творчество И. С. Шмелева. — В его кн.: О тьме и просветлении. Мюнхен, 1959, с. 176.
13. Ильин И.А. О тьме и просветлении, с. 181.
14. Солженицын А. И. Иван Шмелев и его «Солнце мертвых».
15. Осьминина Е. А. Радости и скорби Ивана Шмелева.
16. http://shmelev.lit-info.ru/shmelev/articles/articles.htm
17. http://www.tayninskoye.ru/voskresnye-besedy/besedy-2008-god/ivan-sergeevich-shmelev.html
18. http://www.hrono.ru/biograf/bio_sh/shmelev_is.php
19. Биография на википедии

Произведения

• На скалах Валаама, 1897
• По спешному делу, 1906Вахмистр, 1906
• Распад, 1906
• Иван Кузьмич, 1907
• Гражданин Уклейкин, 1907
• В норе, 1909
• Под небом, 1910
• Патока, 1911
• Человек из ресторана, 1911
• Волчий перекат, 1913
• Неупиваемая чаша, 1918
• Карусель, 1916
• Суровые дни, 1916
• Лик скрытый, 1917
• Степное чудо, сказки, 1921
• Солнце мёртвых, 1923
• Как мы летали, 1923
• Это было. Берлин, 1923
• Каменный век, 1924
• На пеньках, 1925
• Про одну старуху, 1925
• Въезд в Париж, 1925
• Свет разума, 1926
• Русская песня, 1926
• История любовная, 1927
• Наполеон. Рассказ моего приятеля, 1928
• Солдаты, 1930
• Богомолье, 1931
• Лето Господне, 1933–1948
• Старый Валаам, 1935
• Родное, 1935
• Няня из Москвы, 1936
• Рождество в Москве, Рассказ делового человека, 1942–1945
• Пути небесные, 1948
• Куликово поле. Старый Валаам. Париж, 1958
• Иностранец, 1938
• Переписка
• Мой Марс

Постановки и экранизации

• Немой советский фильм Якова Протазанова «Человек из ресторана» (1927).
• Спектакль «Человек из ресторана». Поставлен в 2000 году режиссером М. Глуховским в Омском государственном камерном театре «Пятый театр».
• Рисованный мультфильм «Моя любовь» по роману «История любовная». Поставлен в 2006 году режиссером Александром Петровым.

Ссылки

ТворчествоИ. С. Шмелева. Кафедра русской литературы Петразаводского университета (здесь можно почитать произведения Шмелева в дореволюционной орфографии, изданные за границей) — http://smalt.karelia.ru/~filolog/shmelev/texts/arts/a.

Профессор Михаил Дунаев. Лекции об Иване Шмелеве

Дом-музей И. С. Шмелева