В русской жизни – постоянно замечают иностранцы, а нам будто хоть бы что – присутствует фактор, который иначе, как чудом, назвать нельзя. Именно там, где не ждёшь, встрепенётся и пронзит сердце нечто нежданное, нагаданное и неслыханное. Приблизительно цитируя «Последнее лето на Волге» Фридриха Горенштейна (почему его, объяснить не так-то просто, но заходит человек в приволжскую блинную, а там…) – «ну почему, почему, почему, скажите на милость, эти великолепные, обжигающие, блаженные блинчики пекли именно здесь, где до сих пор толком не умеют отстирывать, наглаживать и крахмалить скатертей?!» - а потому что Россия, любезный Фридрих.
Смилуйтесь, представьте себя, «не отходя от кассы», в каком-нибудь замусоренном закоулке или чахлом перелеске. Представили? А теперь, «внимание, вопрос»: какова вероятность, что на земле, по всем статьям брошенной и запустелой, вы наткнётесь на нечто абсолютно не сообразное с ней – волшебный цветок, удивительный гриб, сумасшедше красивую и мудрую птицу? Так вот: вероятность встречи с немыслимым для такого пространства, как наше, небывало велика. Иные земли куда более предсказуемы.
Так и с нашими детьми: они не избраны для конкурса «Лето Господне» ничем и никем, кроме чуда, случившегося где-то в глубине их взрослеющих душ. Они из простых семей, и, довольно предсказуемо, из многодетных, о чём пишут кто со вздохом, понятным только тем, кто вырос в маленьком общежитии для всех и каждого, кто с вызовом, а кто и со сдержанной гордостью за родителей.
Нравственный урок многодетности, исходя из детских выводов, состоит в том, что среди шума, гама и неразберихи, водопада радостей и бед, непрерывно обрушивающихся на детей и взрослых сплочённого сообщества, быстрее учишься любви. Она кажется в постоянном коловращении событий почти немыслимой, невозможной – себя бы не потерять, не раствориться в других без остатка… как вдруг это растворение и начинает мерцать совершенно иначе, чем для пришлеца – только растворение себя в других и начинает быть единственно желанным, как вера в Бога. Вот именно тот момент, в который беспокойство за ребёнка лично у нас, организаторов конкурса, пропадает. Такому ребёнку из многодетной семьи уже не до эгоизма, и не до праздности. Он верит, он способен отдаться служению, и, значит, он стоит на твёрдом, хоть и кремнистом пути. У Бога избраны все потянувшиеся хоть единожды к добру, и потянувшиеся при этом осознанно, то есть, избирая добро в качестве путеводной звезды. А выбор добра в мире, полном зла, - подвиг.
…Стоя рядом, ощущаешь себя в щебечущем на разные лады майском лесу. Птицы и звери его разнятся просто-таки разительно. Наши дети (взять хотя бы великанов из Варницкой гимназии) то ростом под потолок, то только недавно преодолели полутораметровую отметку над землёй и кажутся не шестиклассниками, а учащимися «началки», и, конечно, смущаются, но имеют волю не потеряться среди нас.
Что же объединяет? Сосредоточенность. Внутренняя концентрация. Ребёнка «Лета» всегда можно узнать по глазам, устремлённым в равной степени и на мир, и на себя самого. Ищут ли они себя в мире? Я бы так не сказал. Господь уже даровал им своё место в бытии, и задавать вполне себе дикарские вопросы «за что, по какому праву, на каком основании» наши дети себе не станут – эта участь была поколения предыдущего, при котором русская история надломилась в очередном разочаровании от советского проекта. Все его лозунги в одночасье сделались докучными (я помню), ничего не значащими. Так – упражнение то ли Гуссерля, то ли Хайдеггера с Гадамером – исчезает смысл каждого слова при многократном повторении. Каждого, кроме Имени Господа.
Участь молодых, входящих в жизнь в новом тысячелетии – вопросы совершенно иного свойства, и куда более сложные, чем некогда наши. Уж если место человека определено даром Создателя, то что дар подразумевает? Всякая ли участь высока, любая ли? Не состоит ли порой свобода в том, чтобы иметь свободу отрекаться от свободы? Всё ли зависит от человека, или есть некие «допуски-посадки», и в том числе в том, как и «сколько» верить? В мире секуляризованном, эгоистически циничном нашим детям по сто, по двести раз придётся ответить и себе, и всем остальным – предела нет. Если веровать, с полной выкладкой, каждый день без выходных, если дышать, грудью полной, и если делать, всё без исключения от натуры зависящее. Это – русский ответ бытию, какие бы козни оно всем нам ни уготовило.
Наши дети знают больше нас. Например, мы имели понятие о «неизвестном солдате» - его, солдата, могила в Александровском саду, куда ходят главы государств и возлагают венки, конечно, известна по всему миру. Но много ли таких солдат, сколько, и не обидно ли ему лежать в центре страны неизвестным, нам не объясняли.
А наши дети знают, что у Бога нет неизвестных. Для них неизвестный солдат – не отвлечённый символ памяти и скорби, жертв, принесённых войне, а человек с именем и фамилией, данными ему отцом и матерью. Наши дети уже, в отличие от нас, понимают, что нет неизвестных подвигов, и подвиг совершается не для известности. Такова небесная механика, что подвиг совершается хоть и для блага людей, но во Имя Божье, и, надо признать, их знание гораздо более существенное, чем наше, более увесистое, состоятельное.
Они богаче нас, поскольку куда больше нашего осведомлены о цене, которую платит и человек, и нация за свободу оставаться собой. Они предчувствуют, что и им придётся выплатить свою часть этой непомерной цены, и заранее готовы к ежедневной жертве. У нас огромное количество работ именно о подвиге… так что я прекрасно знаю, о чём говорю.
И вот они стоят рядом, и чудится волшебный, полный майского щебета, лес, и снова непонятно, среди каких сиринов, гамаюнов и алконостов ты затерян.
Я никогда не считал себя сколько-нибудь интересной персоной. В редкий час разгораясь и говоря энергично, никогда не старался «увлечь за собой», воздействовать побудительно на людей, которых вынужден принуждать что-то делать. Убедить – можно, заставлять – выйдет себе же и в укор, и во вред всему делу. Вот каковы мои принципы. Говоря, я постоянно старался убедить в своей правоте только одного человека – самого себя. И вдруг – они. Чем я заслужил их внимание? Оказывается, моё неотлучное пребывание с ними – верный повод что-нибудь у меня спросить:
- Сергей Сергеевич, а вы читали мою работу?
- и как она вам?
- что вы о ней скажете?
- а почему вы её запомнили?
- а вам не показалось, что я всё придумал(а)?
- а знаете, как и когда я её писал(а)?
- а почему я поставил(а) такой эпиграф, не догадались?
- а знаете, откуда мне пришёл этот сюжет?
И всё это наперебой, разом, перебивая друг друга, как на школьной переменке.
Читаю всё. Запомнил каждую работу. Как называется ваша и про что она? А, так вот кто написал эту сказку. Конечно, никакая не сказка. Как понял? Сразу же, по первой строке, вы же намекали. Да, я прочёл ваше скрытое послание, потому что я умею читать скрытые послания. Анаграммы, символы. Да, можете прислать стихи. Характеристику для литературного лагеря напишу. Запишите адрес почты.
Они щебечут, и в каждом из них чудо пульсирует разнородно, на свой лад. Каждый из них испускает луч не только лично своего спектра, но и в строгом согласии с размером их личной веры в свет. Иные лучи веры, проходя сквозь личностные системы призм и линз, гаснут, и всё искусство управления человеком самим собой порой состоит в том, чтобы дать лучу разгореться, вырасти, сделаться основным содержанием личности.
Пусть каждый станет капитаном самого себя, причём капитаном именно парусного времени, когда от маневрирования в открытом океане зависело, вернётся ли когда-нибудь корабль хоть в какой-нибудь порт назначения или пополнения запасов. Человеческое сознание оснащено от природы огромным количеством больших и малых парусов. И ветра в нас дуют пород и видов ещё не слишком классифицированных.
Наши дети уже отдали себе отчёт в том, что на интернет-играх и интернет-сериалах для изверившихся и отчаявшихся, на льстивых эрзац-исследованиях человеческой души или на рекламе себя не выковать. Современная массовая культура если и вызывает в них что-то, то сожаление. Глубины они ищут не здесь, а в деяниях, и не обязательно святых отцов. Деяние приравнено к подвигу таким образом, что подвиг складывается как итог деяний.
Наши дети смотрят в самое жерло войны, но – снова поворот! – не видят в ней, подобно Толстому, сатанинской мясорубки, пущенной по прихоти правителей. Они прозревают в ней – поприще для подвига, деяния, проверки качества человеческих убеждений. Именно здесь вдруг срабатывает инстинкт прикрыть собой священника со стороны вечного насмешника, именно здесь вековечный сирота обнаруживает себя среди братьев и друзей, и именно здесь он возносится из мира страданий в мир небесный, чистый.
Наши дети смотрят на словесность, и не видят в ней поприща для создания себе известности, прибавления себе славы и богатства. Словесность – поле для обнаружения в себе великой веры в человеческое предназначение, открытия того, что ещё в человеке осталось не открытым, не явным. Людские судьбы в сочинениях наших детей развиваются даже не по законам Достоевского, то есть, его знаменитых и «концов», и «начал», но на раздолье даже более впечатляющем. Огромный русский мир каждой судьбой и учит, и вразумляет, и так изумительно точно, что преодолимы и тяготы, и болезни, и бедность, и одиночество, и отверженность, но истинно, что не в сказке.
В словесности наши дети не поклоняются сюжету («экшену»): на первом плане для них – сердечное слово, способность не столько «рассказать историю» (увлечь ею), а зажечься самим звучанием русского слова. В его глубине, как в сердцевине любого дерева – внутренний непобедимый огонь, до которого они сперва с опаской, но с каждым прикосновением увереннее и увереннее дотрагиваются до тех пор, пока не ощущают отрыва от земли и не летят.
Излишняя экзальтация в Церкви называется «прелестью» - никакое упоение не в чести, особенно если оно перестаёт понимать само себя, и потому наши дети избегают зауми, невнятиц, а стараются говорить членораздельно, выверенно, насколько это у них получается. Они верят – и вера их сбывается у них на глазах – что сюжет – шкатулка, но суть – внутри сюжета. В стиле, в манере выражаться, в инверсиях и ритме повествования. В этом смысле они уже почти готовые прозаики, поскольку тайна открыта ими ровно настолько, насколько позволяет явить себя простым смертным: она состоит в стилистических и душевных усилиях человека, стремящегося постичь непостижимое. Награды за подобные тренировки с языком, так уж устроен именно русский язык, буквально разбросаны на каждом углу: можно поверить скудость собственного словаря, а можно отправиться куда дальше – обнаружить законы построения национальной речи, скрытые намёки в часто повторяющихся эпитетах или сочетаниях согласных, намекающие на исполинские арочные своды, ещё не проступившие полностью в космической темноте.
А наша вера в детей проста: мы верим, что им достанется будущее и страны, и языка. И верим таким образом, что в их руки передадим и первое, и второе, зная, что они, может быть, не забудут нас, грешных, тщившихся передать им лучшее из отобранного веками. Не зря наши темы барражируют вокруг имен классических и современных: наши дети прекрасно понимают, на что эти имена им намекают. В литературе они сами как в чудесном лесу или саду, где называть, как в школе, синее синим, а красное красным – ещё далеко не всё. Вот почему наши дети могут объявить обломовскую идею национальной, и всякую глубину счесть заведомо достойной уважения: религиозный опыт.
Будущее выковывается медленно – то есть, медленнее, чем бы нам хотелось. Пройдёт не менее десяти-пятнадцати, а то и двадцати лет, чем всходы окончательно разрастутся и образуют свою благодатную среду там, где под их сенью будет назначено восходить следующим. Нам приходится пока довольствоваться уверенностью в том, что семена сеются не на камни, а ровно напротив – падают на благодатную почву и приживаются в ней. Ответственности с нас лично перед будущим никто, слава Богу, пока не снимал.
И будущее непременно наступит, но каким оно будет, напрямую зависит и от нашего труда, и от нашей веры в него.
Сергей Арутюнов