о начальном импульсе к написанию художественного сочинения
Последние семь лет, в течение которых я читаю детские работы, присылаемые на конкурс «Лето Господне», требуют, разумеется, как обзорных статей самого общего характера, так и аналитических выводов о прочитанном. Один из них – перед вами.
Школьное сочинение (реферативно-обзорное, безупречно по возможности логическое) и сочинение художественное, которому в основном рад лично я на конкурсе «Лето Господне», чрезвычайно стилистически и порой даже духовно разнятся. Говорить я намереваюсь исключительно о втором виде работ, поскольку первый и нуждается-то только в детально проработанном плане и его старательном исполнении, а во-втором виде, похоже, веет сам дух человеческий, что гораздо загадочнее, увлекательнее и выражает наш конкурс как ничто другое.
Вызов к написанию действительно экстраординарной, выламывающейся из всего предыдущего канона работы созревает в душе как внутреннее озарение, мгновенно перерастающее в решимость, и представляет собой пламенное желание высказать себя в словесности самым запоминающимся образом.
Для того, чтобы вызов конкурса отобразился в человеке негасимой вспышкой воли «сесть и сделать», внутренний сюжет человека обязан максимально совпасть с идеей конкурса о свободном излиянии на самую трепетную и заветную тему, а именно ту, которой реферативный склад школьного сочинения ещё не дал шанса.
Исполнение вызова, таким образом, видится отчасти реваншем за долгое нахождение ученика в тени уроков словесности как предмета. Практически же наилучших результатов достигает не тот, кто и так «нежится в лучах славы», а тот, кто ощутил на себе «бремя изгоя» - именно его душа оказывается более отзывчивой к тому, что называется выказыванием себя в слове. Такой «голодный» человек прилежит более к тем, чья тяга быть оказывается настоящим зовом высказаться, и он легко делается более значимым в глазах экспертов, нежели тот, кто уже «сыт» и похвалами, и уверениями, и ободрениями.
По той же примерно модели выпускник Литературного института – словесник совершенно законный и не нуждающийся в доказательстве того, что писать он и может, и умеет, а не филолог прорывается в неё с гораздо большей жаждой к слову. Однако если бы всё это было так просто и однозначно, говорить о вызове как онтологической категории практически бы не требовалось: и так было бы автоматически ясно, кто значимее.
Но не специально ли тогда школа «выдерживает» своего среднестатистического питомца в поле «технических» и второстепенных жанров, чтобы в силу привычки к рациональному размышлению душа, наконец, преисполнилась высших интенций совершенно иной стилистики? Или действительно до сих пор нет никакой возможности учить писать лирические стихотворения или хотя бы, вкупе с выучиванием наизусть, приглашать подражать им?
Как правило, высшее искусство, искусство шедевров, остающихся с человечеством на неопределённо долгое время как свидетельство недостижимого взлёта натуры, представляет собой взлом канона, и образуется двумя основными фигурами – саркастическим подражанием и революционным отказом от прежнего с постановкой на его место чего-то не виданного и не слыханного. При этом идти по пути цинического попрания нравственности самоубийственно, на чём поскользнулся недавний «постмодернизм»: он и не притворялся, что его высота духа – от фарисеев, изумлённых и раздосадованных явлением Сына Божьего.
Превзойти прежнее, приоткрыть гораздо более суконную правду, нежели официально допущенная к распространению – задача настоящего профессионала, которому не нужно выглядеть фундаментальным исследователем со взвешенными тезисами перед собой, если, конечно, мы взялись воспитывать именно людей, а не начётчиков, легко заменяемых искусственным интеллектом.
***
Реферативно-обзорное школьное сочинение в классическом исполнении строится как спокойное и по возможности лишённое эмоциональных экстремумов логическое высказывание, в котором сначала провозглашается тезис, потом приводятся аргументы в его защиту или опровергаемые затем контраргументы, сливающиеся ближе к финалу в гармоническом синтезе.
Для того, чтобы обозначить позицию по какому-либо вопросу, неизменно (проявление личного отношения, общий итог) приводятся личные конструкции «я считаю», «исходя из вышеизложенного», «именно поэтому следует предположить (считать всецело доказанным)» и т.п., которые на поверку являются не личными, а риторическими, то есть, имеющими вид личных и подразумевающими весьма отвлечённое умение делать логические выводы.
На самом же деле человеческое мышление во многом именно эмоционально, отрывисто, то есть, вполне дискретно, и чаще всего управляется не с логическими конструкциями и выводами из них, а именно вспышками образов-аналогий. Самый короткий путь к сознанию – вовсе не определение из философского словаря того или иного феномена, а притча, новелла, предание с лаконичным сюжетом, не требующим ссылок и выкладок на абзацы и абзацы текста. И совершенно напрасно литературоведение не опирается на понятие «внутреннего сюжета произведения», подразумевающего скрытую канву изложения – именно взаимодействие явной и скрытой канвы наиболее остро, если, конечно, драма чего-то стоит. Внутренний сюжет может быть выражен даже колоритом, темпом повествования.
Меж тем, палитра риторических элементов школьного реферативно-обзорного сочинения удивительно бедна. По сути, душа и сознание, и даже логика при работе над реферативной работой трудятся только над последовательной связью одного элемента с другим, лишая себя мечтания, чей недостаток делает из пространства работы угрюмую клетку, по которой учащийся лениво отсчитывает положенные шаги. Так область свободного творчества непоправимо сужается, искусственно укорачиваются ассоциативные ряды и сначала терпит бедствие принципиально непоследовательный на первый взгляд жанр эссе, высекающий смыслы как раз из того, что можно назвать столкновением парадоксов, а потом и художественность как таковая.
Художественностью можно называть особенным образом поданную притчевость – рассказ максимальной степени созерцательности, сопряжённый с неотразимыми выводами и чисто риторического, и философского свойства, особую выразительность письма, полного не абстрактных «умозаключений», а именно образов, за которыми стоит уподобление, ведущее к аристотелевскому мимесису (фигуре узнавания самого себя и своих интимных наблюдений за действительностью, как это часто бывает в классической поэзии).
Философское и созерцательное эссе действует крупными мазками, не удосуживаясь пояснять кажущиеся неподготовленному читателю непреодолимыми смысловые пробелы, а уравнивая их с читательским восприятием авторской волей как нечто само собой разумеющееся. Именно здесь кроется тайна превосходности любого эссе: оно приподнимает читателя до самого себя самым лёгким жестом, полагая, что нечего проговаривать очевидное, «все и так всё понимают». Чудо! – ты, и вдруг член избранного круга! И мания инаковости ни при чём, когда речь заходит об образовании новых нейронных связей. Примерно так для читателя вдумчивого поросшая плющом усадебная ограда начинает обозначать гораздо больше, нежели саму себя, а станет поэмой умолчаний. Одна идиллия, другая элегия, и вот уже элементарная садовая беседка перестаёт быть объектом исключительно развлекательным, а там и парковый грот нерасторжимо объединится с платоновской пещерой, и многое зазвучит не номинально, а во все смысловые слои и потоки. Пейзаж обретёт голос…
Эссе является последним переходным этапом к самой художественности, которая оперирует максимально длинными ассоциативными рядами, сплавляя то, что в обычном логическом ряду предельно друг от друга отдалено.
Следовательно, в эссе, рассказе и новелле учащегося самое пристальное внимание учитель со вкусом к высшей прозе будет уделять вовсе не логике изложения и его последовательности, а как раз непоследовательности! Иррациональное, алогичное – вот что должно привлекать педагога. Если и интересоваться, то тем, откуда пришли ученику те или иные слова, и может ли он их объяснить, и чем искреннее и доброжелательнее с намёком на восхищение будет проявленный учителем интерес, тем лучше ученик утвердится в мысли, что он талантлив.
***
Начинать работу с конкурсом следует, по-моему, с особенной подачи объявления о предстоящем испытании – речь идёт о свободном выборе, участвовать или нет. В условиях информационной перегрузки учащихся конкурс может мелькнуть лишь на периферии сознания. Поскольку целью словесности является раскрытие сокровенных тайн души, и соблазнять следует не поездкой в Москву (стимул сколь для честолюбивых, столь и любознательных), а открытием о себе таких истин, о которых в большинстве своём не говорят и лучшие философские трактаты. Юный словесник стоит на пороге самого себя, и тем блаженнее ему открывать о себе то, что не может зачастую открыть ему и духовник. Ученик нуждается в обозначении простого и непреложного факта – рукой каждого словесника водят противоположные духовные силы и незримые субстанции.
Вызов, собственно, состоит в том, чтобы побороть искушения и не погрешить против заложенной в каждого человека правды, будь она даже горькой. Преодолевать учащемуся предстоит и внутреннее смущение перед громадой фактов, и спутанность (неявность) мысли и чувства. «Сесть и сделать» в словесности зачастую способны лишь единицы из миллионов, несмотря на некоторый ренессанс письма в некогда самой читающей стране мира.
Сокровенных людей, которых так не хватает в отечественной словесности, самым прямым образом отпугивает и обилие пишущих, и доступность печатного станка любой состоятельной бездарности, и разврат социальных сетей, при котором любой может во всеуслышание написать на электронном заборе любую пакость и не нести за это никакой ответственности. Зачаточная цензура, введённая в гордящихся собой социальных сетях, действенна лишь в политической сфере, никак не затрагивая область морально-этическую. Оскорбления и насмешки, не говоря уже об угрозах и шантаже практически в ста процентах случаев остаются абсолютно безнаказанными.
Такие черты ставят перед обществом вопрос о том, нужно ли вообще заниматься словесностью. Ответить на него можно с лёгкостью: именно потому и следует заниматься словесностью, понимая, что то, чем общество занимается под видом словесности, ею не является.
***
Никакого настаивания в области художественных сочинений не может быть употреблено уже потому, что из-под палки ничего сделать нельзя. Давление неприемлемо: здесь не работают ранее взятые на себя обязательства, подчиняемые исключительно развитой внутренней воле высказать себя. Если эта воля недостаточна, значит, импульс был недостаточным, и намерение сникнет и завянет на полдороге.
Учитель-предметник если и имеет высшие обязанности помимо чисто учебных, то они состоят в ревностном воспитании воли к поступку. В том, что любое художественное сочинение является именно дерзновением, поступком, лучше убедить ученика сразу во избежание недомолвок. Претенциозные, но слабохарактерные люди, часто сбивающиеся во внутри-классные объединения, могут невзлюбить выделившегося благодаря конкурсу ученика, относиться к нему иронично, словно к заучившемуся карьеристу, и об этой опасности тоже нужно говорить сразу, потому что речь идёт о вызове, воле которого противиться почти бессмысленно. Главный вопрос вступления на территорию слова таков: что во мне, претензия что-то значить или же означаемое и означающее в одном лице слились для того, чтобы я что-то означал? Весомо ли моё внутреннее содержание, или мне лишь кажется, что это так?
А вот вопросы рода уже иного, уклонения от любого действия, рефлексии: не лучше ли мне оставить идею написания духовного сочинения и тихо посидеть вместо того, чтобы явиться на воображаемую сцену, в скрещение лучей? Достаточно ли у меня темперамента? Хочу ли я выйти из гавани в неспокойные воды?
Если продолжать список педагогических обязательств, учитель может предоставить ученику гарантии того, что духовно он останется с ним и в самых серьёзных ситуациях, потому что понимает все риски предстоящего деяния, а не отстранится, втянув ученика в настоящую историю, и в том числе историю отечественной словесности.
Словесность как поприще требует предельно серьёзного к себе отношения, особенно на начальном этапе. Любое ободрение не только запоминается на всю оставшуюся жизнь, но и действует подобно яркому лучу в серой повседневности. Сбывающийся вызов есть проявление скрытого внутреннего сюжета. Он может быть пессимистичным, не соответствующим канону благопристойности и неизменной гражданской радости, но чем больше он выбивается за рамки принятого канона, тем более он искренен и тем точнее заслуживает самого приязненного доверия.
Сергей Арутюнов