Хиротонические впечатления
Свершилось при нас: в прошлом году иеромонах, в этом уже архимандрит Макарий (Комогоров) рукоположен во епископа Тарусского, и теперь к нему следует обращаться «Ваше Преосвященство». Я далеко не уверен в том, что мои беглые заметки об этом событии прозвучат в должной мере уместно, и однако же держать их «про запас» кажется мне легкомысленным укрывательством сути, что, согласитесь, при некоторых задранных планках недопустимо. Поэтому – нечто вроде доверительного репортажа.
…Итак, пройдя строгий контроль Кутафьей башни, бывшие в списках по скользкой брусчатке добрались до Соборной площади Кремля. Исконный москвич от самого своего детства, как три театра Театральной (Большой, Малый, ТЮЗ) и Трёх Вокзалов (Ленинградский, Казанский, Ярославский) выпаливает – Успенская, Архангельская, Благовещенская! И добавляет слегка более басовитым (понятно, почему) тоном – «Иван Великий».
Снег того дня был сыроватый и какой-то разрозненный, но меткий, а Успенский собор надо было ещё и обойти под пристальным взором редких стражей, и ещё по дороге во мне возникло предчувствие ещё не испытанного мной и уже потому огромного, словно моё давних уже лет Святое Крещение. Я ощутил, что вливаюсь в поток мыслей и чувств, владевший сердцами сотен тысяч веками шедших в Кремль за благими или дурными вестями, но неизменно просящих помощи Божьей.
Это здесь ждали побед, боялись услышать о поражениях, молчаливо надеялись и хрипло возглашали, яростно спорили или запальчивым шепотом передавали унылые слухи, но в основном именно что молились, полагая себя на волю Создателя. Это здесь русские люди ощущали себя единым организмом, страной, нацией и державой.
Отметка «ноль» Царства Московского.
***
Успенский, 1475-го года постройки, был полон уже почти битком. Втискиваться и ввинчиваться в людей можно было только в некоторых разряжениях, напоминавших лесные ручьи промеж деревьев.
Полумрак собора, будто бы весь из добротных исторических фильмов, пронизывали голубоватые лучи из узких окон, озаряя тёплые – оранжевые, красные, охристые и зеленоватые – тона фресок ещё византийского в основе, но уже такого русского письма. Сотни глаз пророков и властителей, воителей и подвижников были устремлены со стен, колонн и потолка не столько на молящихся, сколько поверх них, и не друг на друга, а в самих себя. Молитва слышалась чрезвычайно тихая, порой неразборчивая.
Я быстро отыскал крёстного, несколько возвышавшегося над среднего роста прихожанами. В центре собора, где и должно было произойти таинство епископской хиротонии, увидали отца Макария, ходившего с незнакомым нам отцом, объяснявшим ему что-то. Объяснения были так длительны, что, на мой взгляд, имели характер необычайный: вдумчивость и подробность беседы выглядела некоторым превышением и чрезвычайностью. Кто, как не отец Макарий, знает мельчайшие детали любой Литургии?
Но, высокий, ничуть не растерянный, предельно сосредоточенный, он внимал. Ни малейшего признака волнения в его лице заметно не было: напротив, оживлённый, он улыбался тем, кого узнавал. Приглашённых лично им, как я потом узнал, было около трёхсот человек.
Люди – главное, что мы скапливаем на земле. Только они и являются нашей мерой, и дело состоит не их повседневных мыслях о нас, и о той роли, которую мы играем в их бытии. Поправка: мысли не должны быть сокрушёнными, но и к неизменному восхищению в них тоже стремиться не стоит. Лучшее в духовной привязанности человека к человеку – опасение за него, любовный помысел о каждом, будто бы большее, чем о человеке родном. Достигая такой меры любви, великие молитвенники вызывали безмерные слёзы у каждого, кто оказывался поблизости от них, и об этих чудесах написано ещё совершенно недостаточно. Солнца и светила двигаются именно так.
Среди сотен стоявших у ограничительных лент выделялись патриаршие волонтёры в небесных жилетах. Второй день весны был ещё зимой, и ярких пятен меж немарких одежд москвичей было одно-два. Прощёное Воскресенье, естественная или вменённая самой себе размягчённость каждой верующей души, ожидание Святейшего, с которого всё и начнётся, сплелись в один поток ожидания, мало похожее на то, при котором обещающе звучат из оркестровой ямы обрывки из увертюры.
Но вот люди зашевелились, начали оборачиваться в одну сторону, и в собор вошли, обрамив церемониальное пространство шеренгами, курсанты.
И началось.
***
Святейшего облачали золотистые ризы, как на битву. Покорный священнодействиям, он стоял неколебимо, чуть склонив голову. Пройдя через таинство сотни раз, он и в мыслях не допускал ни малейших послаблений ни себе, ни остальным. Испытующий взгляд его, обращённый в себя, заново проходил все этапы принятого им по воле Божьей решения.
Церковь не может висеть в пустоте – на земле она опирается даже не столько на самих людей, сколько на их свойства перебарывать земное зло внутренним светом, исходящим от Иисуса Христа. Живое чувство Господа – главный предмет борьбы Церкви за каждую человеческую душу. Вне этого живого чувства всё мертво и бессмысленно.
Каждый избранник Церкви подобен солнечной батарее, разворачивающейся каждой клеткой в сторону Солнца Правды и транслирующей Его тепло прямо в сердца.
Если бы вы знали, с каким напряжением ждут и на земле, и в небе открытия солнечных батарей на каждом выходящем в космос утлом судёнышке, и как торжествуют, когда механизмы раскрытия бесперебойно, в согласии с программой, срабатывают, то так же торжествовали бы вы и на любой епископской хиротонии: новый светоч воссиял.
Каждый избранник Церкви облекается властью духовной. Что она есть, нельзя постичь походя. Храм принимает лишь отстоявшего положенное ему не механически, но с полным сокрушением по себе и с неистовой жаждой мысленного вознесения над земными горестями. И легковесный экстаз тут не помощник – только размеренный сердечный труд и способен вызволить из наших узилищ.
***
Святейший благословляет собравшихся, и начинаются песнопения. В них, непривычных для слуха, но таких и русских, и византийских, я в какой-то момент ощутил столько радостного и торжествующего победу над мёртвым тленом, что и невольно и подобрался, и распрямился. Сущее волшебство.
Сознание мирянина при молитве соборной колеблется между собиранием своего существа в единую точку и полным растворением себя в мировом пространстве и даже утерей личности. Наша Церковь, сколько я знаю, исповедует именно баланс между тем и другим. А Благодать… назначения своего не минует. Так неисповедимо случилось и в этот раз.
Описать немыслимо до сих пор.
Что поднимается в душе навстречу чуду, что открывается душе, стремящейся к благу, какие створы ей отворяются, описано словами древними и понятными сегодня лишь отчасти и чисто инстинктивно, но совершенно понятно, что каждая великая служба церковная – не зрелище и не действо, а воздействие, направленное на пробуждение лучших человеческих начал.
Именно на многолюдной службе человек не столько строгий, сколько укрывший себя под целыми толщами цинических допущений, распахивается, словно подсолнух. Отбрасываются им от себя пелены «мира», и он проступает на челе уже не бытийном, а прописывается неведомыми инициалами в немыслимой дали. Если длить ассоциации с космосом, то каждый собор – несомненный космодром вознесения.
Сила соборной молитвы состоит в том, что, когда столькие обретаются в едином пространстве, их единое намерение не может не быть услышанным.
При нас и читался Символ Веры, и давались обеты, вручалось и облачение, и жезл, и весь чин был исполнен так, что каждый ощущал свою личную соотнесённость с древним обрядом, и всем существом своим ощущал незримые краеугольные камни, на которых стоял.
В тот момент я совершенно определённо понял, что Вере Христовой дольше всего предречено оставаться с народами, которых непрестанно, в силу их детской наивности, обманывают народы иные, якобы повзрослевшие и «знающие, как жить», исполненные не только вульгарного и кажущегося таким спасительным сребролюбия, но облечённые в мировой цивилизации личиной одержимости демоническими страстями. С них и спрос иной, а спасутся, как сказано давным-давно, претерпевшие до конца. И как отрадно, что в соборной молитве мы не терпим, а блаженствуем хотя бы в том, что клянёмся претерпевать и видим в том самое главное в нашем земном бытии.
По выходе по службы долго ждали выхода Святейшего, и, как часто бывает после чего-то необычайного, старались не расплескать вошедших в душу радости и покоя.
И ударил Иван Великий, и в крохотном разрыве туч проглянуло солнце – минут на пять-семь, не больше, и исходящий от неба снег блеснул, как алмазная россыпь.
Сергей Арутюнов
С использованием гранта Президента Российской Федерации на развитие гражданского общества, предоставленного Фондом президентских грантов